За время, проведенное на каторге, Вячеслав похудел. На месте прежней аккуратной бородки росла густая борода, делавшая его чуть постарше. Униформа, которая выдавалась ученым и преподавателям, поизносилась. Но больше не изменилось ничего – те же спокойные, добрые глаза, отсутствие и следа озлобленности или отчаяния. Он внимательно смотрел на Веру, как будто силясь что-то вспомнить.
– Здравствуй… те, Вячеслав, – сказала Вера, стараясь говорить холодно, не добавляя в голос никаких личных эмоций. Она даже решила называть преподавателя на «вы», чтоб не дать ему соблазна нарушить дистанцию, которая разделяет каторжанина и следователя. – Я – Вера Пруднич, вы должны меня помнить по Университету. По заданию Республики я не так давно была вынуждена поменять свою внешность, поэтому вы, может быть, меня не узнаете.
– Вера! Вера, это ты? Ну конечно же, ты… вы… Извините, следователь, я вас не узнал, – спохватился Вячеслав.
Он собирался было шагнуть навстречу, но, не рассмотрев и следа теплоты, тщательно упрятываемой его собеседницей, вовремя остановился. Конечно, та, о ком он думал каждый день, повзрослела, стала следователем и даже изменила внешность. И он совсем не вправе рассчитывать, что тот мимолетный интерес к нему молоденькой студентки сохранился до сих пор. И все равно он рад ее видеть, какой бы она сейчас ни была, по какому бы поводу она сюда ни пришла и как бы с ним ни разговаривала. И заметно взволнованный Вячеслав и не думал скрывать своей радости – в отличие от Веры ему это было ни к чему.
– Вы, Вячеслав, искали меня? – прервав затянувшуюся паузу, спросила Вера.
– Искал вас? Нет, я думал о вас, спрашивал про вас у Джессики, надеялся, что когда-нибудь вас снова увижу. Но искать воина и следователя мне, эдакому книжному червю, – это уж слишком.
Очевидно, он не понял, о чем Вера его спрашивала, и та уточнила:
– Я имею в виду то, о чем мне сообщила Татьяна.
– Какая Татьяна? – снова не понял Вячеслав.
– Татьяна Кривец.
– Кривец Татьяна, инспектор по делам Университета? А что она могла сообщить?
– Она мне сообщила, что месяц назад к вам приходил следователь, допрашивал по подозрению в государственной измене. Татьяна еще говорила, что вы просили в случае ареста сообщить об этом мне.
Недоумение на лице Вячеслава внезапно сменилось прозрением:
– А, я понял! Вот добрая девочка эта Танюша! Недаром ее даже среди преподавателей называют не инспектором, не по имени-отчеству, даже не Татьяной, а именно «Танюшей». Конечно же, она узнала о моем аресте, приняла близко к сердцу и сама решила вас разыскать. Очевидно, это золотое дитя выдумало историю о том, что я просил о помощи, чтобы вы не отказались меня найти и спасти. Наивный ребенок… Наивный и добрый… Нет, Вера… извините, следователь. Я никогда и ни за что не позвал бы вас на помощь. Я очень рад вас видеть, и мне плевать на то, что вы изменились внешне, пусть даже эта встреча – всего лишь следствие проделок нашей общей милой знакомой. Но я бы никогда не поставил под угрозу того, кто мне дорог; я прекрасно знаю, что для следователя значит возобновление личных связей. Да и я, знаете, реалист: как вы можете меня вытащить отсюда? Приговор-то состоялся…
– За что вас осудил следователь?
– Параграф двести сорок шесть, пункт двенадцать.
– Измена Республике путем распространения панических измышлений? Кто был следователем?
– Я не знаю, вы ж своих имен не сообщаете. Кажется, назывался Первым следователем.
– Первый следователь? И в чем усматривалось распространение панических измышлений?
– Вы же помните мои «Начала»? У меня, казалось, появилась возможность издания книги. Инспекторат благодаря, кстати, все той же Танюше повторно вернулся к рассмотрению этого вопроса – меня вызвали для доклада. Сами представляете, как я к этому готовился! Я несколько раз переписывал речь, с которой к ним обращусь. Но от чрезмерно капризного желания довести это дело до конца я, кажется, переусердствовал и в части близости сроков грядущего Краха, и в оценке его масштабов. Я ожидал, что после моего проникновенного доклада «Начала» наконец-то будут изданы, но на самом деле ко мне пришел следователь, провел обыск, изъял все черновики доклада. И формально следователь прав: в каждом из черновиков я описывал грядущую катастрофу по-разному и по масштабам, и по срокам. Конечно же, я делал это не умышленно, просто в каждом из проектов речи я выбирал один из вариантов своих предположений, но законы логики непреложны – не могут два, а тем более несколько нетождественных суждений по одному и тому же вопросу одновременно быть истинными. А значит, эти суждения можно назвать измышлениями. Так что следователь сделал все правильно, я сам – самонадеянный дурак, в угоду своей гордыне поставивший под угрозу и дело своей жизни – «Начала», и вообще науку «вневедение». Я думаю, что мое преподавательское место в Университете теперь наконец-то сократят. И что теперь будет с Хынгом – тоже неизвестно.
Наверное, Вере не удалось полностью подавить свои эмоции – не смогла она внешне оставаться беспристрастной к происходящему, поэтому Вячеслав с утешающей улыбкой добавил:
– Да вы за меня не переживайте. Прожив всю жизнь беззаботно, в тепле и спокойствии, я должен был под конец испытать, как живет большинство жителей Муоса. Это даже приятно – ощущать, что вот наконец-то я не являюсь чьим-то нахлебником. Поэтому сменить труд умственный на физический для меня не является унижением; тяжело, конечно, но ведь нужно кому-то и это делать. И сейчас, зимой, здесь почти не выводят на Поверхность – в основном, мы работаем под землей, в Улье, на строительстве. Конечно, если бы мне разрешили после основных работ работать над «Началами», я б и здесь был абсолютно счастлив… Кстати, на каторге тоже встречаются замечательные люди. Меня вот подселили в камеру к одному священнику, монаху из бывшего Монастыря, который осужден по той же статье, что и я. Если б вы знали, какие интересные диспуты у нас происходят по ночам – шепотом, конечно, потому что некоторые сокамерники у нас очень уж раздражительные. Вы не поверите: он меня, человека науки, заставил посмотреть на многие вещи под совсем другим, неожиданным углом. А ведь подумать только: если все, в чем он меня почти убедил – правда, значит, наша жизнь является лишь преддверием чего-то более важного и великого, что ждет нас после смерти…
Вера смотрела на него, слушала и
