– Вот ведь мелочная и трусливая душонка! Сколько раз продумывал я этот момент истины, когда придут меня забирать. Настраивал себя принять с радостью и отвагой воина Христова предуготовленные мне Господом испытания. Хотел уподобиться разбойнику распятому, на кресте испросившему прощения за грехи смертные. А увидел опасность – перепугался до полусмерти, чуть убегать не стал вместо того, чтоб радоваться шансу, мне дарованному. А узнав, что не за мной пришел этот путник добрый, обрадовался радостью предательскою, что не надо мне входить в сонм святых великомучеников. Вот ведь…
– Вы службу вели сами для себя? – прервала Вера непонятную исповедь.
– Нет здесь больше никого. У меня, маловерного, не хватает смелости пойти в поселения и провести службу пред людьми, там живущими. Вот и творю, прячась от всех. Сам себе служу, как ты сказала. Хотя… А ты давно, дочка, здесь?
– Почти час.
– Так ты слышала? Всю службу слышала? – с непонятной радостью спросил священник.
– Наверное, да.
– А ты крещеная хоть?
– Крещеная. Вот и крестик есть у меня, – указала Вера рукой чуть ниже шеи.
– Вот ведь радость-то какая. Так ты, поди, христианка православная! И в литургии, считай, поучаствовала. Может быть, потребность в причащении испытываешь? Не все ж мне одному Святые Дары поедать?
Вера пожала плечами:
– Да не знаю… Я вроде бы не за этим сюда шла, дядечка…
– За этим! Раз ты, крещеная, сюда зашла, да еще и всю литургию выслушала, значит, только за этим! – восторженно возгласил священник тоном, не терпящим никаких возражений, а затем совсем смелым голосом добавил: – И я не дядечка тебе никакой. Отец Андрей я. Быть может, по сути жизни такого величания и недостоин, но официально меня сана никто не лишал, поэтому, если не трудно, называй меня так. И не сомневайся в том, что тебя Господь сюда неспроста привел. За три года тайных литургий в Монастыре ко мне никто не приходил! Никто! А я надеялся непонятно на что, ждал непонятно чего, свою трусливую душонку заставлял во всеуслышание службу воскресную справлять еженедельно. И тут появляется дева со светлым лицом, пусть и столь воинственного вида. Вот теперь я знаю, для чего все это было. Не сомневайся – за причастием ты пришла. Вот только исповедаться прежде надо.
– Так я не знаю, в чем мне исповедаться, – задумчиво ответила Вера. – Я не могу разобраться, что делала правильно, а что нет.
– А раз сомневаешься, то кайся на всякий случай и в грехах, и в тех поступках, в правоте которых сомневаешься. Грехи тебе Господь непременно отпустит. А если что грехом на самом деле не было, так и вреда от покаяния в том не будет.
Вера подумала, что слова священника резонны…
После исповеди и причастия Вера и отец Андрей еще несколько часов сидели рядом на ветхой лавочке и разговаривали, отвлекаясь только для того, чтобы заменить лучину.
Отец Андрей сетовал на то, что ему, в отличие от Веры, исповедаться некому, потому что он не знает, остались ли еще священники в Муосе. А Вера рассказала ему про того священника, который стал каторжным другом Вячеслава. Но вместо того, чтоб обрадоваться, отец Андрей начал рыдать:
– Горе мне, малодушцу проклятому! Горе мне, отступнику иудину! Стенают братья мои в застенках каменных, муки адские за веру принявши! А я бегаю от чаши, мне уготованной, прячусь от пути верного, страдальческого…
Когда священник немного успокоился, он начал рассказывать о том, что явилось причиной его душевных стенаний. Он был выходцем одного из дальних независимых поселений. Когда руководитель дал команду собираться и переходить на другое место, подальше от наступавших ленточников, в поселение пришел Присланный. Образ монаха, говорившего необыкновенные вещи, запал в душу юного Андрея. По возрасту он мог не идти на Великий Бой, но романтика и желание свершить яркий подвиг заставили его напроситься в маленький отряд из пяти боеспособных мужчин, которых повел в Большой Гараж руководитель поселения. Но оказавшись на этом поле битвы, Андрей увидел огромное полчище ленточников, и неуправляемый страх парализовал его волю. Он стоял на самом правом фланге войска землян и, когда начался бой, незаметно юркнул в небольшую нишу в стене, сел на пол и, привалившись к стене, прикинулся умершим или потерявшим сознание. Это не было удивительно, потому что еще до прямого столкновения от постоянно пускаемых ленточниками арбалетных стрел и от удушья в возникшей давке многие были ранены, теряли сознание или погибали.
Когда земляне выдавили из Гаража и кинулись преследовать отступавших ленточников, Андрей вылез из своего укрытия. От открывшейся его глазам картины Большого Гаража, залитого кровью и заваленного трупами, на которых шевелились и кое-где ползали стонущие, кричащие, плачущие и зовущие на помощь раненые, на Андрея накатила повторная волна страха. Он бросился бежать, не обращая внимания на врачей, просящих, чтобы он помог с ранеными. Споткнулся о раненого, упал в лужу крови, быстро поднялся и побежал дальше.
Он не помнил, как добрался в свое поселение, как его встречали перепуганные земляки. У него отнялась речь, он впал в ступор, и поселяне отнеслись с пониманием к состоянию юного героя, которому пришлось убить множество врагов, кровью которых был залит весь его комбинезон. Приходить в себя он начал через несколько дней, когда поселяне собрались помянуть тех, кто не вернулся в поселение с Великого Боя, а это были все, кто ушел, кроме Андрея. Позор собственной трусости, предательского бегства с поля боя, выдавил прежний страх, испытанный в Большом Гараже. Когда кто-то из подвыпивших стариков попросил его рассказать, как погиб его сын, Андрей выскочил из-за стола, на глазах недоумевающих земляков открыл входной люк их бункера и убежал оттуда навсегда. Он не мог там жить и каждый день смотреть в глаза этим людям, которых предал, спасая свою шкуру.
Кое-как он добрался до Монастыря. В тяжелых трудах и молитвах воспоминание о том предательском бегстве из Гаража стало меркнуть и почти не приходило ему на память. Он был уверен, что Богом прощен, да и люди, расскажи он им об этом сейчас, конечно же, не судили бы его строго. Наконец-то Андрей, вернее уже отец Андрей, обрел покой. Он, как и другие священники, назидал паломников, которых в Монастырь приходило все меньше, быть твердыми и решительными в новых гонениях на веру, которые, впрочем, и гонениями назвать можно было лишь условно. Просто администраторам запретили быть одновременно и капелланами, да по новому закону не разрешалось проводить службы в самих поселениях, дабы не нарушать покой неверующих. Поэтому воскресные богослужения могли проводиться только вне поселений. Это было неудобно
