Потом я понял, что в эту игру можно играть вдвоем. Это как бокс – делаешь финт, выдергиваешь противника на себя, проваливаешь… И проваливаешь, и проваливаешь, и проваливаешь. Нокаут приберегаешь на потом.
– Не знаю, – сказал я. – Мама говорила, что Ложа Гуттенберга тоже имеет определенный вес…
– Какая еще ложа? – не понял отец.
Я нырнул.
На дне бассейна блестело желтое, я подумал, что золото, доплыл, но оказалось, что обычный завиток пластмассы.
Отец стал выбираться на бортик. Начал лихо, опустившись на дно, затем, выпрыгнув, оперся ладонями о край, как мужчины в рекламе туалетной воды. Но выход силой не получился, отец застрял брюхом на краю и вылез на кафель, неуклюже дрыгая ногами и натужно пыхтя, завалился на бок, подобрал под себя колени и поднялся на ноги. Я по лесенке, не стал его удручать. Стали вытираться.
– Какая ложа, я что-то не понял? – снова спросил отец.
Попался. Или делает вид, что попался. Пойди пойми.
– Ложа Гуттенберга – это такая организация, – сказал я. – Они считают, что электронная книга от лукавого, и поставили своей задачей всячески с ней бороться. Это задача-минимум.
– А задача-максимум? – осведомился отец.
– Задача-максимум мне неизвестна, но думаю, что это мировое господство.
– Я так и знал.
– Они считают, что мир создан для того, чтобы были написаны книги.
– Ага, – хмыкнул отец. – Чрезвычайно свежо. Это ты сам придумал?
– Почему придумал, так и есть. То есть они хотят, Ложа Гуттенберга.
Отец попробовал достать мизинцем воду из уха.
– Неоригинально, – сказал отец. – Очень неоригинально – пытаться зеркалить родителя.
– Я не зеркалю.
– Ты зеркалишь. Я придумал Свободных Кормителей, а ты придумываешь Ложу Гуттенберга. Это похвально, но поверь – шутка, повторенная дважды, – уже не шутка.
– Да это и так не шутка.
Отец зевнул раздраженно.
– Ладно, пусть…
Он потянул себя за ухо. Вода. Надо зажать нос и дунуть, иногда помогает. Когда мне вода в ухо попадает, я всегда чувствую себя ватерпасом. Это неприятно.
– Ты возьми там у меня в шортах деньги, повеселись…
Что-то.
Сантехнический человек остановил работу, стоял с резиновым молотком в руке и прислушивался. Я тоже прислушался и понял – тихо вдруг. Город замолк, звуки перегрелись и поднялись выше, над крышами зависла тишина. Все задержали дыхание и прислушались к чему-то, сантехнический негр почесал щеку и посмотрел на нас, печально, словно поддержки искал, а я ему рукой махнул – да, слышу.
– Уши заложило, – сказал отец. – Давление играет…
– Тихо стало. Тут никогда, похоже, тихо не бывает…
– Но тихо…
Тихо.
Сантехнический человек вдруг уронил молоток и куда-то ушел, надоела ему эта стенка.
Через дорогу от отеля был дом, обычный такой здешний дом, пять этажей, облезлый, балкончатый, так вот, на третьем этаже на балконе стояла женщина и смотрела в небо.
– Что-то происходит, – сказал я. – Ты же слышишь…
– Ерунда все это, – отец стал прыгать на одной ноге, выбивая из уха воду. – Ничего не происходит. Не будь как мать, не усложняй.
– Я не усложняю.
– Вот и не усложняй. Хотя… В шестнадцать лет и я, помню, усложнял. Искал чего-то…
– Да я не ищу ничего, – успокоил я.
– Вот и не ищи. Потому что кто ищет – тот всегда найдет. А как найдешь – не обрадуешься. Пойдем, воды, что ли, выпьем?
Отец направился к бару. Я за ним.
Сели на высокие стулья. Отец вдруг завял, сказал, что утро его безрадостно и надо это срочно исправить. Он подозвал бармена и велел подать кайпиринью.
– Кайпиринья, – сказал отец. – Бытует мнение, что Хемингуэй предпочитал мохито – но это не так, он пил кайпиринью. Мне еще в прошлый раз один старик рассказывал, он его еще помнил, самого…
Бармен бросил на стол круглую картонку, на нее поставил квадратный стакан, подвинул отцу.
– Грас, – поблагодарил отец.
Он достал из-под стакана картонку и стал рассматривать изображенного на ней американского желтоклювого орла. Я понял, что сейчас случится лекция, что надо спасаться, пока еще есть шанс, слишком плотное утро выдалось, на оставшийся день мозга может не хватить.
Не успел.
– Меня всегда это поражало, – сказал отец, перекатывая между пальцами картонку. – Почему американцы выбрали себе в символы белоголового орлана? Это все равно что назначить символом фонда «Материнство и детство» кукушку. Белоголовый орлан, в сущности, птица-гопник…
Сантехнический человек вернулся, курочил душевую стену. С восьмого этажа кто-то смотрел в бассейн. Отец оставил картонку и теперь грел в ладонях кайпиринью и рассказывал про безобразные повадки орлана, его разнузданность в личной жизни, неряшливость в быту и полную негодящесть в геральдическом разрезе вопроса. Орлан, что в нем, что? Это вам не золотой Рюриков сокол, застывший в стремительном и роковом пике, это полупадальщик отряда ястребиных, которые, как известно, никакого отношения к благородным соколиным не имеют, водятся во всякой канаве от Туркестана до Мадагаскара и не брезгуют лягушками и ящерицами.
Десять минут терпения.
Лед растаял.
К бассейну все-таки лучше спускаться чуть раньше, когда тут никого нет.
Отец спросил, помню ли я Рюриково городище? Я помнил городище, стену, уходящую в Волхов, сахарные церкви, танк на пьедестале, вспомнил, что у меня назначена встреча с Анной и надо срочно бежать.
– Да не надо, – сказал отец. – Напротив, всегда стоит немного опаздывать. Опоздание – прекрасный раздражитель…
– Но…
– Она все равно дождется, – заверил отец. – Чтобы сказать все, что о тебе думает, а у тебя появится возможность покаяться и сделать подарок. Девицы обожают, когда каются и дарят подарки.
Я испугался, что сейчас последует еще и наставление в прикладной куртуазности. Это Куба, сынок, подари ей серебряную цепочку и ни в чем себе не отказывай. Но, видимо, лицо у меня сильно изменилось, и отец удержался.
– Так ты идешь к Анне? – спросил отец.
– Мы идем к Анне, – сказала появившаяся мама. – А потом купаться. На Санта-Марию. Поторапливайся, сыночко.
Я поспешил. Мама за мной.
– Солнце тут злое, берегите плечи, – посоветовал вдогонку отец.
Ага.
Мы взяли такси, желтый «Хендай» с пробегом 655 тысяч километров. Мама назвала адрес Анны. Таксомоторный мужчина показал большой палец. Он много разговаривал по пути, подмигивал, смеялся и размахивал руками, рулил животом. Это не первый таксист, который животом рулит, я встречал таких и раньше. Мама вздыхала. Отчего таксист веселился еще больше. Приехали быстро, время сегодня было нетерпеливое. Мама велела таксисту ждать, он за десять куков согласился.
Есть люди «о, море!», есть люди «о, горы!», некоторые, правда, еще спелеологией увлекаются, не знаю, что уж им можно крикнуть. Мама – «о, море!».
Нас встретила у дверей мама Луса, проводила во двор.
Сама Лусия сидела под развесистым деревом, курила в плетеном кресле и читала рукопись, листы она держала веером, как карты, и водила глазами слева направо. Увидев нас, Лусия отложила рукопись, подбежала. Они обнимались с мамой, как старые подруги по студенческой скамье, я сел в кресло. Мама Луса
