— А по мне, так вкусно, — проворчал Гёрка с дальнего конца стола.
Он увлеченно уплетал размазню, как будто не ел несколько дней, и даже перемазал бороду.
— Дык у тебя во рту и так сортир, Орк, — предположил Сантино. — Вкуса фиговее ты уже не почувствуешь.
— Лекарство — лечить, не радовать, товарищ, да! — упрекнул его Зеврай.
— Но тут ведь не лекарство, а, Дьякон?
— Оно его содержать, Сантино, — ответил Зеврай. — Мы есть обязаны доверять нашим благодетелям и возблагодарить Бога–Императора за спасение, да.
Ходячих раненых — таких осталось всего тринадцать — усадили за стол в трапезной лечебницы. За исключением стоящих у дверей санитарок, больше здесь никого не было, и голоса бойцов отдавались зловещим эхом в дальних уголках просторного зала.
«Мы что, здесь единственные пациенты?» — гадал Ичукву Лемарш, прислушиваясь к перепалке солдат.
Вероятность этого усиливала беспокойство, которое грызло его с самого приезда, хотя комиссар и не мог подобрать для него очевидной причины. Несмотря на ветхий внешний вид госпиталя, его хранители выглядели компетентными. Они провели самых здоровых солдат по череде коридоров в отделение на первом этаже, а затем привезли на каталках их менее везучих товарищей. Как комиссару, Лемаршу полагалась отдельная палата, но он от нее отказался. Его место было рядом с бойцами.
«Теперь нас осталось всего сорок восемь», — размышлял Ичукву.
В последние дни плавания режущий мор забрал Франке и Хомбаха, но хотя бы без непотребства, сопровождавшего смерть Конрада Глике. И правда, стоило утихнуть шторму, как жизнь снова подернулась долгожданной рутиной. Даже одержимость бойцов несуществующими мухами исчезла без следа. Все доводы рассудка говорили, что худшее уже позади, но Лемарш не мог отделаться от чувства, что положение каким–то образом стало более опасным.
— Как вам они, комиссар? — тихо спросил Райсс из–за правого плеча Лемарша. — Ну, сестры?
— А вам, лейтенант?
— Они — Адепта Сороритас. Я знаю, мне не следует в них сомневаться… — Райсс замялся.
— Но?.. — подсказал комиссар.
— Это место… оно какое–то нездоровое, сэр.
«Нездоровое. Ха, как надушенный труп», — мрачно подумал Лемарш.
Сквозь повсеместный запах священных масел неизбежно пробивалась сырая гниловатая вонь Сакрасты. Здание пахло не как госпиталь, а как мавзолей.
— Этой ночью мы понесем дозор, лейтенант, — произнес комиссар. — Пока только вы и я. Нет смысла беспокоить бойцов.
— Так точно, сэр. — Райсс явно приободрился.
«Чутье имеется, но он ему не доверяет», — рассудил Лемарш.
Его разочарование в Ванзинте Райссе росло день ото дня. Резак отсек у офицера нечто более важное, чем плоть и кости, и это могло стать источником проблем.
— А куда они забрали сержанта, хотел бы я знать?! — воскликнул капрал Пинбах. — Всех остальных они закатили вслед за нами, но не его.
За столом согласно забормотали.
Лемарш вздохнул. Неужели эти люди не в силах выбросить из головы своего непутевого лидера? Даже после всего, что случилось тогда в лазарете, вера в сержанта–абордажника оставалась неизменной. До конца морского путешествия Фейзта держали отдельно, но сестра Асената ежедневно рассказывала о нем абордажникам, не давая их мании угаснуть.
«Надо было крепче стукнуть, — подумал Лемарш. — Добить его».
Но он и так ударил дважды, оба раза в полную силу… и безрезультатно. Толанд Фейзт просто отказывался умирать. Даже режущий мор никак не мог его прикончить.
В памяти комиссара с неожиданной свирепостью вспыхнуло воспоминание: обреченный отряд абордажников отступает сквозь чужеродный лабиринт, убегая от крутящихся дисков света, затем Фейзт ревет от боли — когда что–то невидимое ударяет в него и сбрасывает в пропасть между двумя кристаллическими тропами, когда до спасения уже рукой подать.
Когда десантный корабль Лемарша улетает прочь, забирая с собой уцелевших, Резак расцветает спиралью сине–фиолетового цвета и исчезает — очевидно, возвращается в породившую его преисподнюю. Но на его месте возникает сигнал имперского маячка, притягивая внимание сенсоров корабля к одинокой фигуре, зависшей посреди пустоты. Это абордажник, и его броня, как ни поразительно, сохраняет герметичность и работоспособность, а жизненные показатели хоть и нестабильны, но упорно не желают угасать.
Лемарш понимает, кто этот выживший, еще до того, как его подбирают, потому что он просто не может оказаться никем иным. Так… случалось всегда.
— Разве так все произошло? — пробормотал Ичукву.
Воспоминание было ярким, но ускользающим, словно запомнившийся обрывок сна во время горячки. Все еще зарождающимся…
— Простите, комиссар, я не понял, — сказал Райсс.
«Я тоже, — мысленно согласился Лемарш. — Фейзт, почему твоя броня уцелела, если плоть под ней вскрыли словно скальпелем, а?»
— Неважно, — ответил он лейтенанту, закрывая глаза и чувствуя, как воспоминание уплотняется под давлением его мыслей. Хотя Ичукву и не мог сомневаться в подлинности сцен, разыгравшихся в его сознании, он все же сомневался.
«Почему ты еще жив, Толанд Фейзт?»
Мир судорожно мерцает, и возникшее в нем смятение проникает не только в видимые и слышимые слои бытия, но и гораздо глубже. Человек, которому по всем правилам следовало бы умереть, не обращает на это внимания. Он уже приноровился к головоломкам Резака или, возможно, слишком устал, чтобы их разгадывать. После столь долгого пребывания в этом чистилище непонятно, есть ли разница.
Он ощущает спиной твердость кристалла, но также и некую мягкость. Лежит совершенно неподвижно, но одновременно движется, несомый чем–то, что катится с лязгом и скрипом, и эти звуки переплетаются с электронным воем рыскающих вокруг Режущих Огней… Его глаза закрыты, но время от времени он замечает яркие силуэты, проносящиеся перед веками. Он не представляет, что это — диски из текучего света или просто светильники, а открыть глаза ему не под силу. Да и зачем? Если стражи этого места обернутся против него, то будь что будет. Он все равно не сумеет им помешать.
Еще здесь разносятся голоса, иногда человеческие, иногда нет, а порой они сливаются в нечто абсолютно иное. Он не понимает ни слова, однако уверен, что неизвестные говорят о нем. Рассуждают о нем. А почему бы и нет? В конце концов, он всегда давал врагам пищу для размышлений.
В буйном бурлении быстро меняющихся ощущений одно остается неизменным — беспрерывное жужжание семиногой мухи, провалившейся в кошмар вместе с ним. Из шлема она перебралась к нему в голову и теперь дотрагивается до его рассудка в самых сокровенных местах. Муха отведала его самого
