И на следующей же неделе я осознаю все совершенные ошибки и возжелаю исправить их извечно впечатляющей моралью, чтобы выбить из головы уже порядком надоедающий голос Малфоя:
— Существуют животные агрессивные от природы, Грейнджер…
— В этом случае они искупают грехи собственной смертью.
А пока спи, Гермиона.
========== Глава 5. ==========
Прошлой ночью мне снились похороны. Будто два бледных и, я готова заручиться, холодных тела, чем-то отдаленно напоминающие моих родителей, навсегда лишились солнечного света под крышками закрытых гробов. Их погружали медленнее, чем обычно. Вероятно, потому что во сне все всегда немного заторможено: твои нетерпеливые взмахи руками, твои совершающиеся ошибки и, впрочем, никогда мною не любимый бег.
Только слова вылетают быстрее, чем ветер успеет их подобрать в своем головокружительном танце.
Только слова в таких снах часто лишние.
Шел проливной дождь, размывая грязь на кладбище в густые лужи, — в них отражалось хмурое небо, налитое свинцом. Этот свинец отравлял лучше любого яда.
Экспозиция устраивала своей тлетворностью.
Я ни разу не испугалась грома. Возможно, потому что я ничего не слышала кроме тяжелых капель, ударяющихся то о щеки, то о нос, попадая в глаза и скатываясь по волосам. Я не старалась с ними справиться — сил не было даже подумать о подобном.
Молнии, к слову, также не разряжали воздух, серебряным пламенем оставляя блики в пределах радужки глаза. Я просто ни на что не обращала внимания, наблюдая за тем, как лакированная поверхность коричневых саркофагов навсегда исчезает из моего поля зрения под слоем порядком подмоченной земли.
Провожающих в последний путь было слишком много для таких, как мои родители. Мы жили более обособленно, чем другие, занимались своими делами, не вмешиваясь в чужие жизни, — за что окружающие всегда были благодарны. С другой же стороны, может, именно это и есть та причина, по которой почтить их память пришло столько народу?
Ошибочно нелогично и логично безошибочно одновременно. Только вот, почему люди бегут к тебе с распростертыми объятиями, когда ты хочешь остаться в одиночестве, и тут же бросают, желай ты к ним приблизиться хоть на дюйм?
Я на выдохе отстраняю эти мысли подальше, замечая знакомые лица. Пастор из церквушки, что находится на перекрестке недалеко от нашего района, снова складывает руки на груди. Среди присутствующих начинается оживление: они почему-то оглядываются, кажется, в мою сторону, и замирают с потускневшими взглядами.
Что случилось, друзья? Это всего лишь сон, так почему на ваших лицах самая настоящая скорбь?
Гарри отворачивается первый и, наклонившись, бросает горсть земли в могилу.
По традиции, это должен был сделать самый близкий человек. По традиции моих снов, я отвергаю этот обряд, усомнившись в его реальности.
Семья Уизли помогает наполнять ямы, другие черные силуэты трутся рядом. На кой черт вы все здесь сдались и почему я не могу уже проснуться?
У капель дождя соленый привкус, а преграда, за которой я стою, косится в моих глазах и обрушивается в противоположную сторону. Однако я чувствую резкую боль в затылочной части, словно ударенная бетоном, осознавая, что падал секунду назад отнюдь не столб.
Отдаленно распознаю резво приближающуюся рыжую макушку. За ней еще несколько. Ощущаю теплые руки на спине и под коленками, а потом взлетаю в воздух, прикрывая веки.
Все заканчивается, и я почти вслух благодарю за это всевышние силы.
Сказала бы также, что хочу поскорее вызволиться из этого поганого сна, если бы в какой-то момент не поняла: для сна в эти минуты здесь слишком холодно.
***
Несколько дней подряд меня допрашивали прямо в больничной палате, задавая самые что ни на есть глупые вопросы: как я относилась к родителям, посещала ли врача после военных событий, чувствовала ли агрессию и стремилась ли однажды применить «аваду» к близким людям.
Скептические взгляды следователей в какой-то момент стали раздражать настолько, что мне захотелось сомкнуть ладони на их шеях. Желаниями, к несчастью, все не ограничилось. Загнав чужую кровь себе под ногти, я оставила на лице одного из них глубокую царапину, обеспечив себе допрос с кандалами.
После этого инцидента они были намного осторожнее в своих замечаниях, но подозрение и пренебрежение их глаз сводили с ума.
— Мисс Грейнджер, вы должны осознавать, что все улики на данный момент играют против вас, — сказал мужчина в плаще, подпирая входную дверь.
Даже не обращая в его сторону ни одного взгляда, я отчетливо представляла себе, с какой надменной миной он стоит, скрестив руки на груди. Все сотрудники Министерства, заходившие ко мне в гости даже единожды, ничем друг от друга не отличилась: все та же сталь в голосе, все те же повадки и манеры, ничуть не сравнимые с аристократической сдержанностью.
В такие минуты я готова была снова очутиться на поле боя, подставляя свою грудь заклинаниям Пожирателей.
Они ранили бы не столь больно.
— Вы не сказали ни слова за все это время, что подталкивает нас помыслить вас виновной в смерти четырех человек. В том числе и ваших родителей, — четко тарабанит он, а я едва сжимаю ладони в кулаки. — Но пока ваше самое серьезное обвинение заключается лишь в том, что вы отказываетесь сотрудничать со следствием.
Я слышу это каждый чертов день, и уже не реагирую.
Соседнее стеклянное здание, виднеющееся в окне, заключено в раму, словно картина, вписанная в кинопленку счастливого фильма. Через приоткрытую форточку в комнату входит свежий воздух, раздувая шторы молочного цвета. У птиц не отнялся голос. У машин не выключился мотор. Мир почему-то не остановился. Миру, кажется, совершенно все равно на то, какая боль в нем дышит.
Дверь озлобленно стучит, и в комнате становится тихо. Наконец они ушли. Еще немного, и я бы точно разорвала их мерзкие лица на бесчисленные куски окровавленного материала. Они такие пластиковые в своих эмоциях, что назвать людьми их будет откровенной ложью.
«Раньше ты не была такой агрессивной, Грейнджер», — проносится в мыслях заведомо раньше, чем я успеваю понять, насколько мне чужда собственная фамилия.
Я не имею права ей принадлежать. Я не имею права принадлежать даже собственному телу, что идет на поправку все быстрее с каждым невыносимым днем.
Чего я не могу сказать о своем сознании.
Лучше бы я оказалась на их месте.
Мысли о родителях в отдельные минуты ранят не так сильно. Я будто бы не вдумываюсь в смысл слов, не соединяю их в предложения. Не мыслю их цитатами, не воспроизвожу их голосами, не рисую в пространстве касания. Будто бы я — уже не я, и все это — уже не жизнь. По крайнем мере, это не та реальность, в которой я способна хоть что-то чувствовать.
В такие минуты я кукла со стеклянными
