– Ну же, ну же, – подначивает Эвелина лифт, но это все равно что торопить младенца на работу.
Уже на выходе из подъезда они сталкиваются с людьми в форме. Эвелина узнает их даже не по форме из своих видений – по собаке. Огромная, с виду добродушная овчарка упрямо тянет хозяина вперед, к справедливости.
На них обоих не обращают внимания. Как же, славянской внешности. Не важно, что Соловей больше похож на не мывшегося три недели заросшего бомжа и пахнет от него бедностью и пофигизмом, все равно – светлый волос в этой стране отчего-то дороже светлых дум.
– Ну ты даешь, мать. – Соловей взглядом провожает наряд. – Только жалко тех, кто остался.
– А ты с каких это пор у нас опекаешь сирых и убогих?
Мужчина выглядит смущенным, будто его поймали на чем-то непристойном. Он тут же отворачивается, чтобы не встретиться случайно взглядом с Эвелиной. Хватается правой рукой за левое предплечье, точно не разрешая себе нанести удар, которого так жаждет его темная сущность.
– Ерунды не неси, – отмахивается Соловей, а сам безотрывно смотрит на горящий в окне свет, который потом резко гаснет.
* * *Ни Соловей, ни Эвелина темноты не боятся, но обоим в ней мерещатся враги из собственного прошлого. Ему наверняка Илья Муромец, ей – девушка без рода без племени, которой когда-то была она сама.
– Червячков?
Эвелина протягивает спутнику пакетик с разноцветными мармеладками, и Соловей, недолго думая, вылавливает лапищей полпачки. Засыпает в рот, старательно пережевывает.
Мимо с воплями и улюлюканьем проходит толпа пьяных подростков.
В Москве даже ночью нельзя почувствовать себя в одиночестве. Когда самые стойкие ее обитатели забиваются в свои бетонные норы, наружу выползают отдохнувшие за день Тени и принимаются поджаривать бочка под холодным солнцем фонарей. Именно Тени интересуют Эвелину гораздо больше людей, потому что людей она и при жизни, и после навидалась сполна, причем самых разных. А вот грешники – они как самые причудливые экспонаты Кунсткамеры: такие отталкивающие, но такие привлекательные. Не помнят, кто они и откуда, зачем скитаются по полупустым улицам и время от времени обнимают засомневавшихся в себе прохожих.
Краем глаза Эля отмечает, что Соловей, хоть и видит мертвецов, старается не смотреть в их сторону. Этим-то он себя и выдает.
– Тебе нравится здесь?
– Ты о чем? – чавкает челюстями еще не до конца прожевавший мармелад Соловей.
– Ну, быть среди людей, пытаться жить, как они.
Соловей усмехается.
– Так говоришь, будто сама уже забыла, каково это.
Перед глазами вновь встает заляпанная кровью арена. Как лоси стаскивают с подиума безжизненные тела и сбрасывают их в единую кучу, которая потом превратится в горстку пепла.
Смаргивает наваждение, улыбается.
– Какие-то вещи забываются быстрее, чем другие, – неопределенно отвечает Эвелина.
Они идут вдоль укутанного искусственной желтизной шоссе против потока машин, и ни один сейчас не смог бы назвать точку назначения.
– Ты ведь не просто так нашла меня, правда? Колись, птичка, а не то придется пощекотать перышки. – Он говорит это так спокойно, будто предлагает прогуляться по парку.
Эвелина вздрагивает при упоминании старого прозвища.
– Мне нужно найти кое-кого.
– А мне нужно кое-кого спрятать, – прямо говорит Соловей, – и, насколько я понимаю, это один и тот же человек.
Она с самого начала знала, что он так ответит. Понимала это, когда позволила Каракатице схватить себя у самого входа в райский сад. Осознавала, когда почти двадцать пять лет каждое утро смотрелась в грязное отражение комковатой пшенки. Ожидала, когда вышла на арену против того, кого в Божедомке побаивалась даже толстозадая надзирательница.
И все же она проделала весь этот путь, чтобы услышать именно эти слова.
Как и во время их первой встречи, которая, если подумать, случилась совсем недавно, но уже ощущается чем-то доисторическим, Эвелина разворачивается к Соловью лицом и продолжает пятиться задом, разрывая по пути напополам несчастных червячков.
– Ты не понимаешь, я совсем не такая, как ты думаешь…
– Все вы обещаете прогулки по кисельным берегам, – не выдерживает Соловка, – а потом, едва дело сделано, показываете свою змеиную натуру.
– Я не такая. – Звучит жалко и фальшиво, только это правда. – Поверь, я не причиню ей зла… Ну вот сам подумай: зачем мне вечная жизнь? Я и так бессмертная, как ты.
Мимо на сумасшедшей скорости проносится мотоциклист. Звук мотора доносится будто из другой вселенной, и так же быстро, как комета, он исчезает в ночи в поисках лучшего пристанища.
– Мы с тобой не одной крови, Эвелина, и ты это знаешь.
Он прав, но она надеялась, что он про это забудет. Да, когда-то она тоже была человеком, и ее заботили исключительно низменные потребности, но ведь это было так давно, что уже и не вспомнить. О чем она ему и говорит.
– Червивое яблоко невозможно вырастить заново, – терпеливо отвечает Соловей, потянувшись за очередной порцией мармелада.
Она не отстанет, и он это прекрасно понимает. Теперь, аккуратно надавив на его слабости, она будет преследовать его до тех пор, пока не получит хотя бы какую-то зацепку. Станет его Тенью, если потребуется: будет сводить с ума и обещать золотые горы, будет угрожать расправой над теми, кто его волнует, и доводить постоянным напоминанием о том, кем он является на самом деле. Человек бы такое не выдержал, но Соловка-то и не человек.
Желая перевести тему и не ссориться окончательно, мужчина вспоминает:
– Слушай, а как ты меня нашла?
Как и многих в этом мире, его нельзя отыскать специально. Нельзя дать объявление или спросить ближайших знакомых. Разве что…
– Вот именно, – победоносно улыбается Эвелина, – и порой цель оправдывает любые средства.
– Да ты поехавшая! – Соловей чуть не давится червячком. Откашливаясь, бьет себя кулаком в широкую грудь. – Ты?.. В Божедомку? Да ты бы сгнила в первые пару месяцев!
Эвелине нравится, когда ей вот так восторгаются. Смотрят на нее, такую крошечную, и признают, что такой малышке по силам не только войти в тюрьму для нелюдей, но и выйти из нее.
– Двадцать четыре года, – с гордостью сообщает Эвелина.
– Да ну-у-у, – неверящим тоном тянет Соловей, словно пытается убедить самого себя в том, что это невозможно.
– Представь себе!
Ровно в полночь карета хрупкой дружбы превращается в тыкву. В тот момент, когда черные стрелки часов на столбе сливаются в молчаливом экстазе, Соловей решает, что пора расстаться.
– Ты мне нравишься, но я не смогу тебе помочь.
– Почему?
– Ты знаешь.
– Но ведь я пытаюсь объяснить! Мне нужна всего одна встреча, я о большем не прошу.
– А больше никому и не нужно, – с горечью в голосе отвечает Соловей.
В это «тяни-толкай» можно играть бесконечно. А с учетом того, что обоим спорщикам, если они сами того захотят, не нужно будет делать перерывов
