И там кожа теплее. С ума сойти, он делает это, ему можно. Он тонет в ощущениях: касания, тепло, запах, неровное дыхание Спока, всё это вливается по различным рецепторным путям, сплетается внутри в один пылающий узел. Проскользив по телу Спока ниже, Джим усаживается на икры, прижимается поцелуем к его пояснице. Тянет в себя его запах. Медленно, задыхаясь от молчаливого позволения, пытается спустить его штаны ниже, чтобы открыть жадным губам больше, больше тёплой кожи.
– Джим, – это его тихий голос, Спок упирается локтями в ковёр, и крылья его снова медленно опускаются на пол, сам он оборачивается через плечо. – Что у тебя ко мне? Честно. Я не хочу вторгаться в твой разум.
Джим приподнимается, чтобы видеть его глаза – какой же он измученный, бледный.
– Я всегда был с тобой честен, Спок, – шепчет почему-то. – Я хочу быть с тобой. Хочу о тебе заботиться. Спать с тобой, проводить вечера с тобой.
– У меня больше никого нет. – Он снова отворачивается. – Вопреки расхожему мнению, вулканцы нуждаются в семье не меньше людей, а я своей лишился. Ещё в день гибели Вулкана, со смертью матери, но не осознавал этого. Недавний визит на планету расставил всё по местам. Точнее, показал мне моё место в глазах сородичей – обычного генетического выродка.
– Не смей так думать, Спок, – Джим замирает, касаясь лбом его затылка. – Это неправда. Ты взял всё самое лучшее от людей и вулканцев.
– Как ты понимаешь, сложно думать подобным образом, когда тебе с детства внушают противоположное. Но и в этой ситуации мне помогла именно вулканская наука. Логика. У меня ушло четыре дня на то, чтобы принять и осознать тот факт, что своим среди вулканцев я никогда не стану. После этого я обратился к словам посла Спока также с целью их принятия. Он сказал, в его реальности между ним и твоей версией было что-то большее, чем… служебные отношения.
Джим прижимается лбом к шее Спока, дышит на неё, не касаясь губами.
– Ну так дай шанс и нам. Мы заслуживаем его, правда?
– Пустишь в ванную? – спрашивает он совсем тихо.
– Пущу. Но не одного. Не спорь.
– Джим, меня тошнит. Не хочу, чтобы ты это видел. Я вернусь.
Тошнит, скорее всего, от боли. Джим ласково трётся лбом о его шею – хочется помочь, но как?
Боунс.
– Сколько времени тебе нужно? Минут пять?
– Пятнадцать. Вода унимает боль.
Сказано это было буднично. Не уймёт. Унимает. То есть, дело обычное.
– Тогда я вызову Боунса к твоему возвращению. И это действительно не обсуждается.
МакКой подбивал отчёты по исследованиям Хана. Все они показывали то, что он знал и без того – Джон Харрисон больше не гроза галактики. На это указывали и результаты психотестов, и заборы крови на гормональный анализ после различных стрессовых ситуаций, которым он подвергался.
Но проклятые электронные бумажки никто не отменял; по проекту реабилитации сверхлюдей МакКой отчитывался не Джиму, а Адмиралтейству. Это был целиком и полностью их проект, а корабли и их экипажи – большими подопытными площадками.
Шёл четвёртый час гамма-смены. Медотсек пустовал, погружённый в тишину. Боунс оставил двери в свой кабинет открытыми, и теперь через них просачивались зеленоватые полосы ночного коридорного освещения. На его столе лежали призрачно-голубые отсветы – от экранов компьютера и падда. Из-за них виски в стакане тоже казался голубоватым. Лёд давно растаял, так что теперь это пойло разве что процентов на сорок виски. Остальное – вода.
МакКой дописал последнюю строчку отчёта и запустил все данные в систему проверки и корректировки текста. Пока шла обработка, он пихал пальцем стакан с виски. Каждый раз золотисто-рыжая жидкость в стакане вздрагивала, её поверхность прочерчивали голубые разрезы экранных бликов. В такт ей почему-то вздрагивали сложенные за спиной крылья.
Джон безопасен для экипажа. Его таланты можно использовать во благо корабля.
А дальше у Боунса был один вопрос и одна тяжёлая задача. Задача состояла в том, чтобы убедить в вышесказанном экипаж, прекрасно помнящий падение подбитой «Энти» с небес и героическую гибель своего капитана. МакКой помнил её лучше всех. Мёртвое тело Джима и своё отчаяние. Он бы заплатил чем угодно в тот день – быть вместо Спока, избивать ненавистную тварь, посмевшую решать за других, жить им или умирать.
Но Хан больше не был этой тварью. Он и Ханом больше не был. МакКою предстояло это доказать – себе и другим.
Что касалась вопроса, он был намного проще: надо ли это самому Хану. Положим, у него, как и у остальных, не было выбора; но МакКой ощущал себя должным этот вопрос задать.
Он потёр лоб, прикрыв воспалённые веки. Третий день. Вернувшаяся бессонница. Такое всегда не предвещало ничего хорошего.
Компьютер завершил обработку, о чём известил тихим писком. Нашёл пятьдесят три ошибки и одну неточность. Неточность заключалась в использовании ненаучного слова.
– Художественная вольность, – пробормотал Боунс и не стал исправлять слово. Вместо этого он кинул взгляд на хронометр (зыбкие красноватые цифры в полутьме напоминали ядовитый дым)– 0437 – и подумал, что спать бессмысленно. Он отсоединил падд от основного компьютера, зажал его подмышкой, залпом допил виски-воду из стакана и направился в лабораторию. По пути он запихивал падд в поясной чехол, падд не запихивался. МакКой понимал, что уже не трезв, хотя и не ощущал этого.
Пленник не спал. Поставив на тумбочку розовую свинью, он сидел на кровати со скрещенными ногами, крылья чинно сложены за спиной, и внимательно смотрел на игрушку.
Боунс занёс с собой в лабораторию стул. Впервые отметил, какие тут пустые стены.
Стул он водрузил рядом с тумбочкой и сел, не сводя глаз с Хана.
– Ну что, завтра ты выйдешь отсюда, Джон, – сказал вместо приветствия.
Хан смотрит на него, слегка щурится. Раздувает ноздри. Улыбается.
– Вы праздновали моё освобождение, доктор?
– Я хоронил свою спокойную жизнь, – фыркнул Боунс, глядя в прозрачные, инопланетные какие-то глаза. – А что насчёт тебя?
А что насчёт него? Хан думал о том, что ждёт его по ту сторону двери: корабль, служба на кого-то зачем-то, Хан никогда не служил никому. Его там ждут люди: испуганные, напряжённые, ненавидящие его, – что будет весело только первое время, а потом начнёт раздражать. Хана ждала новая жизнь, “перерождение”, как пафосно заявил ему седовласый учёный, курировавший раньше. Это всё… не пугало, нет. Но определённый дискомфорт Хан испытывал, хотя и не собирался признаваться в этом доктору.
– О, мне предстоит
