Хан смотрел на него, спокойно ожидая ответа. МакКой против воли облизнул пересохшие губы. Крылья болели, их тянуло в суставах и у оснований, вот-вот – и грянет песня боли, целая симфония. Но показывать слабость перед Ханом он больше не собирался, поэтому выпрямился и постарался, чтобы голос не хрипел.
– Устройств нейтрализации нет. Я вживил тебе нанопаралитическое устройство после того случая… когда ты начертил формулу якобы супертоплива на стене. Подумал, что ты можешь быть опасен. На Земле тебе ничего не вживляли, или же мне и моим сканерам об этом неизвестно, а я, поверь, изучил твоё тело вдоль и поперёк за первые две недели. Это раз. Два: если ты ещё раз полезешь к Споку – не важно, ты его пригласил на уединённое рандеву или он тебя – я вживлённой в тебя игрушкой воспользуюсь. Будешь лежать спокойно и мирно до самой эвакуации. И три: я тебя услышал и принял твою версию к сведению. А теперь – отпусти, будь добр. Мне надо выкинуть веник из твоих перьев.
– Так хочешь сбежать от меня? – пальцы покидают подбородок и скользят по щеке. – За что ты сердишься? Мы с коммандером не дрались, просто поговорили, даю слово. Я даже… доволен результатами.
Прикосновение отдалось странным, почти электрическим ощущением во всём теле – и тут же дало залпом боли в крыльях. Пришлось закусить губу, чтобы удержать вздох. На глаза навернулись слёзы, но вытереть их не было возможности.
– Ты манипулируешь Споком, – фраза из-за этого вышла злей и резче, – пользуясь тем, что он тебя ненавидит. И что-то мне подсказывает, что ты задумал сбежать отсюда.
МакКой поморщился, опустил голову. Машинально потёр плечо в попытке отвлечься от ломоты в крыльях.
– Знаешь… – это вышло сквозь зубы, – можешь бежать, Джон. Я не стану останавливать или докладываться Джиму. Вдруг ты прав, и жить нам осталось не так долго.
Губы Хана трогает едва заметная улыбка – прикосновение застывает на середине, и теперь он касается пальцами щеки. Просто касается.
– Ты удивительный, – Хан почти шепчет это с восхищением в голосе. – Ты прав, я собираюсь бежать. Как только пойму, что других шансов у нас не осталось. И я собираюсь взять с собой тебя и твою семью.
На миг представилось, что скажет Джим, осознавший, что надо оставить корабль. Его корабль.
МакКой медленно покачал головой. Он почти ничего не видел перед собой от боли. Собрался с силами и попытался отпихнуть от себя Хана.
– Я… не покину корабль. Они – тоже. Так что можешь об этом не беспокоиться. Уходи… один.
– Только с тобой. – Прикосновение на щеке исчезает, а Хан как будто отстраняется. Дышать точно становится легче. – У тебя болят крылья?
– Да отойди ты уже!.. – рявкнул МакКой сдавленно, успев ещё подумать: последнее, что он сделает – сползёт здесь по стенке. Ей-богу, последнее.
Становится светлее – скорей всего, Хан сложил крылья и отступил на шаг. Всё молча.
МакКой отлепляется от стены и идёт к выходу с мостика. Сейчас ему нужна вода и никаких людей вокруг. В идеале – как можно дольше.
Мир тонул в боли. В коротком коридоре, ведущим до служебных помещений – раздевалки, траспортаторной и туалета – он шёл, шатаясь и теряя зажатые перья Хана. И не сразу увидел, что там образовалась небольшая очередь перебравших кофе. А когда заметил… ему повезло: из двери как раз вышли, и он попросту распихал всех остальных со своего пути. Удивлённые, встревоженные голоса, сухой шелест шевелящихся крыльев.
Белый кафель тускло блестел в свете дневных ламп. Всё это рассыпалось на сверкающую белую пелену, застилающую глаза. Резко, почти ядовито пахло дезинфицирующими, даже сквозь силовой барьер пояса.
Он упёрся обеими ладонями в борта раковины (остатки чёрных перьев упали на пол) и невидяще уставился в зеркало. Чтобы открыть кран, надо было поменять положение, оторвать хотя бы одну руку от холодной поверхности, но на это не было сил. Боль достигала апогея, она была как застывший в раскалённой добела пустыне каменный монолит, в безветренной, пустой, безмолвной пустыне; он сам был этим монолитом, одной сплошной болью, и в её ослепительном зените знал одно: нельзя шевелиться. Иначе монолит треснет, взорвётся, разлетится нахрен, и он этого не перенесёт.
Сзади потемнела стена.
– Если тебе нужно, я достану виски, – раздался прохладный голос Хана.
– Ты же понял, почему они болят, да? – собственный голос звучал глухо и еле слышно. Но громче бы просто не вышло. – Никаких физиологических... причин... нет. Они... здоровы.
– Конечно.
– Если ты прав, и крылья – душа… – пальцы впились в ледяные края раковины, холод впивался в кожу, – боль – чувство вины, а то, что она возникает… получается… я очень… хочу избавиться от этой дряни. Хочу жить, так… – выдох, – что ли…
Тень накрыла его, а между болящих крыльев опустилась тяжёлая и горячая ладонь.
– Ты не позволяешь себе жить, душа моя, – голос Хана плавный и спокойный. – Из-за вины или другого чувства, не считаешь себя достойным дышать и быть. Хочешь быть со мной, и одно это желание заставляет тебя себя ненавидеть. Наказываешь болью сам себя... Но желание жить – неотъемлемая часть любого человека. Когда ты позволишь себе сделать вдох осознанно – жить ради себя – должно стать легче.
Пальцы Хана чуть сжались, гладя его по спине.
Казалось, крылья вот-вот разорвёт на части. Одно из двух: либо он вырубится от боли, либо…
Переломает её.
– Л-ладно…
От попытки просто оторвать руки от раковины окружающее пространство сверкающе побелело, но МакКой заставил себя повернутся к Хану и вслепую обхватил его руками за шею, склоняя к себе.
– Была не была, к чёрту… – выхрипел, насильно разжимая стиснутые зубы.
Хан успел обхватить его, шатнувшегося назад, прижать к себе. Леонард был горячим. Горячечным. Он почти рванулся, преодолевая боль, вжался пересохшими губами в губы Хана.
Хан машинально прижал его плотнее, раскрывая над ними
