– Кто… – начинает он.
– Убогая Гиттан, – говорю я тихо. – Посмотри. Фотографии датированы восемнадцатым августа тысяча девятьсот пятьдесят девятого года.
Я изучаю два мутных снимка. Они не в фокусе, но все равно можно понять, что на них.
На одном – тот же ребенок, вид сбоку. На другом – он лежит на обнаженной груди. Она принадлежит женщине с большим нескладным телом, чье лицо повернуто в сторону и скрыто длинными черными волосами, спадающими ниже плеч.
– Где ты нашла это? – спрашивает Макс.
Кивая в сторону письменного стола, отвечаю:
– Среди медицинских карт.
Все еще открытая папка лежит передо мной. Каракули на клетчатой бумаге расплываются перед моими глазами. Я не хочу читать написанное там, но заставляю себя делать это. Мне надо как-то отвлечься от ужасной истины, давящей на меня тяжелой ношей, грозя утопить в пучине отчаяния: Эмми мертва, и это моя вина. Туне исчезла, пропала, не в состоянии контролировать себя, и это тоже моя вина.
Там не особенно много информации. Вес и рост малышки. Я не знаю, что считается нормой для новорожденных, но, на мой взгляд, приведенные в папке цифры как раз таковы. Имя. «Кристина Лидман». Так, значит, ее звали сначала… До того как она превратилась в Хелену Гримлунд.
Мне становится интересно, что сказала бы мать Туне, если б увидела свои детские фотографии. И какой реакции можно ждать от Туне.
В самом низу написано: «Отец: Неизвестен».
Они, значит, не догадались.
Все сходится. Очень логично.
Мальчишка, с которым жестоко обращались в детстве, превращается в склонного к насилию молодого мужчину, обожающего подчинять себе беззащитных. Тех, кто младше и слабее его. И не в состоянии защищаться. Свою двенадцатилетнюю кузину. Девушку из бедной семьи. Тех, кого никто не стал бы слушать.
А Убогая Гиттан подходила ему, пожалуй, более чем кто-либо иной…
Я закрываю папку. У меня в руках сенсация. Бомба. С ней мой фильм был бы просто обречен на успех.
Но это больше не играет никакой роли. Абсолютно никакой. Все бесполезно. Поскольку не будет никакого фильма. Никто ничего не узнает.
Все впустую, потому что Эмми мертва.
«Я искренне верила в твой фильм, Алис. Считала, что он получится фантастическим. Мы могли бы создать нечто особенное…»
– Ты нашла, во что завернуть ее? – тихо спрашивает Макс.
Действительность неумолимо напоминает о себе.
– Я собиралась проверить шкаф, – отвечаю так же тихо, показывая пальцем.
Макс без лишних слов подходит к нему и изучает дверцы.
– Заперт, – констатирует он.
Я тянусь вперед и выдвигаю нижний ящик письменного стола. Там лежит маленький красивый латунный ключ на витом шнурке.
Я беру его и направляюсь к шкафу. Ключ входит в замок и поворачивается так легко, что мне кажется – это рука следует за движением ключа, а не наоборот.
Внутри царит идеальный порядок. Бинты и пластыри разложены по маленьким ящикам, а нижняя часть заполнена полотенцами и простынями. Я беру верхнюю и какое-то мгновение держу ее в руках. Хлопчатобумажная, белая, немного пожелтела от времени и еле слышно похрустывает, как бывает с простынями, когда они хорошо отглажены; ее края украшены вышивкой в виде мелких белых цветов.
Эмми она понравится. Она всегда любила старые, винтажные цветастые вещи, контрастировавшие с ее потертыми джинсами и уродливыми футболками.
Эмми она понравилась бы.
Но ей никогда ничего больше не понравится.
Что сделала бы Эмми?
Она постаралась бы собраться. Взять ситуацию под контроль.
Пол уже не качается у меня под ногами, когда мы снова выходим в коридор. Роберт еще не вернулся. Эмми по-прежнему лежит на том же месте, маленькая и неподвижная. Мне ужасно тяжело смотреть на нее, но я заставляю себя приблизиться.
Я и Макс располагаемся по обе стороны от мертвого тела и как бы выполняем некий ритуал. Я разворачиваю простыню, а он распрямляет Эмми руки и ноги.
Я осторожно беру кончиками пальцев золотое сердечко, висящее на ее шее, и, оттянув ворот, собираюсь убрать кулон туда, где он и должен находиться, однако Макс останавливает меня.
– Подожди, – говорит он задумчиво.
– Что? – спрашиваю я сипло, с трудом узнавая собственный голос.
Макс наклоняется над Эмми и убирает мою руку с ее шеи. Я вздрагиваю от его прикосновения и резко отклоняюсь назад, словно он дотронулся до меня раскаленным железом.
Макс, похоже, даже не заметил этого.
Его взгляд прикован к Эмми. К темным пятнам на бледной коже, явно заметным у основания шеи и охватывающим ее словно ожерелье.
Я хочу спросить Макса, что это такое, но предпочитаю промолчать, поскольку в моем вопросе нет необходимости. Я уже знаю ответ.
Это следы от пальцев.
Макс вытягивает руку, кладет ее на глаза Эмми и снова открывает их. Это выглядит крайне странно, и у меня возникает страстное желание отвернуться, лишь бы не видеть их, поскольку вид ее мертвых глаз для меня еще более неприятен, чем ее окоченевшие суставы и холодная кожа, но Макс наклоняется и смотрит в них.
– Белки пятнистые, – наконец говорит он задумчиво. – Я читал когда-то, что они становятся такими, если человека… задушили.
Последнее слово Макс произносит еле слышно. И снова пол начинает уходить у меня из-под ног.
Выходит, дело не в сломанных ребрах, пробивших мягкие ткани. Это вообще не несчастный случай.
Чьи-то руки, пережав ей горло, удавили ее.
От страха у меня мороз пробегает по коже, но почти сразу же его сменяют злость и ненависть к неизвестному убийце.
Я ищу взгляд Макса, но он смотрит не на меня. Все его тело напряглось; он выпрямляется, вскакивает на ноги и глядит на дверь справа от нас. Прежде чем до меня доходит, о чем он подумал, я слышу его крик:
– Роберт!
Кто-то успел сделать свое черное дело за те десять минут, что прошли с того момента, когда Эмми ответила на наш последний зов, и до того, как я поднялась на второй этаж. Этот кто-то следил за нами, ждал нас.
И он по-прежнему находится где-то рядом, в здании.
А Роберт один в кабинете естествознания…
Тогда
Знойный день сменился прохладным вечером, но они не открывали окно – из опасения, что крики Биргитты будут слышны снаружи, – и поэтому по-прежнему изнывают от жары. Вдобавок комната наполнена зловонием, исходящим от ее одежды и тела, и дышать практически нечем.
Эльза наклоняется к раковине, впервые за много часов позволяя себе отдохнуть; она чувствует себя смертельно уставшей. Ноги еле держат ее, руки изнывают от боли, а щеки чешутся от соли, оставшейся после высохших слез, пусть она даже и не помнит, что плакала.
– Вот и все, – говорит Ингрид.
Судя по голосу, медсестра измотана так же, как Эльза. А когда она подходит к раковине и наливает воду в кружку с отбитым краем, Эльза видит, что кожа ее лица дряблая и имеет нездоровый цвет,
