— Страшно вспомнить тот ад, — перекрестился дьяк, а Костя продолжал:
— Если правитель Годунов одобрит замыслы мои и назначит меня при изготовлении нового оружия начальником над Пушечным двором, над Оружейною палатой, то к лету следующего года можно будет сделать не только ручного снаряда на тысячу стрельцов, чего вполне довольно будет, отлить с десяток пушек, но и обучить стрельцов и пушкарей, а также детей боярских и дворян стрелять из моих ружей, пушек и пистолетов.
— Но ведь все сие, — дьяк ткнул пальцем в чертеж, — только на бумаге. А ежели на деле стрелять не будет?
— Готовые ружье и пистолет в моем доме уже лежат, опробованы они на деле, и ежели захочет Годунов и вся дума боярская взглянуть на то, как они стреляют, то хоть завтра готов я устроить такой показ.
— А вот это — дело, — одобрительно дьяк кивнул и призадумался. — Так, как бы мне к правителю с сим важным делом подойти? Теперь — не то, что при Иоанне, когда вокруг царя стояли токмо царские любимцы. Ныне все бояре и государственные мужи ежедневно собираются в Кремле, утром и ввечеру, чтобы видеть государя Феодора, молиться с ним, а по понедельникам, средам и пятницам собираются они, чтобы в думе заседать с семь часов утра и до десяти, беседуют друг с другом. Иной раз, как прикажет Годунов, послов принимают иноземных. Годунова при этой суматохе трудненько бывает уловить, но уж завтра и я пробу сделаю и с чертежами оными к нему и подойду.
— Нет, Василий Яковлевич, хоть и великий ты муж государственный, но в чужие руки, покуда правитель не посмотрел, я этих рисунков не отдам! Когда согласится Годунов на встречу, явлюсь с тобой по зову первому его и уже с готовым ружьем и пистолетом.
Дьяк обиделся, наморщил лоб, с недовольством молвил:
— Ты, брат, что уж высоко вознесся. Не боишься, что Боженька может дерево тряхнуть, по которому ты на небо лезешь? Не знаешь ты государственных порядков, вижу, возвеличил ты себя безмерно. Так что, оставь ты свои рисунки мне и на честность положись мою. Я не шведскому и не польскому королю служу, а самодержцу всея Руси. Ну, сам подумай, не на пальцах же мне объяснять Годунову, что ты там измыслил? Он и не поймет, рукой замашет, скажет: «У нас пищали не хуже иноземных. Что мне тратить тысячи рублей на всякий вздор?» Скажет — и меня прогонит. Решайся. Твоих заслуг я не собираюсь умалять, впрочем… — улыбнулся дьяк, — если Годунов тебя и впрямь назначит на столь высокий пост, как руководство деланием нового оружия, то я к тебе уж подойду, и ты отблагодаришь меня за хлопоты, кои я возлагаю на хилые плечи свои.
— Ну, какой тут может быть разговор, Василий Яковлевич, — улыбнулся и Константин. — Рука руку моет, сие уж испокон веков велось. Ладно, рисунки оставляю у тебя. Когда за ответом к тебе зайти?
— Через три дня зайди, ведь если я завтра к Годунову покажу рисунки и все растолкую, то ему тоже все обдумать надо, обмозговать. Признаю, что дело твое величайшей важности. С таким оружием мы сможем не только шведов выбить навек из земель исконно русских, но и новую Ливонскую войну начать, чтобы даже Ревель захватить, чего не удалось царю Ивану. Ну, пока ступай, а я тут еще всмотрюсь в твои рисунки, чтобы самому получше умом в твой замысел войти.
Константин снова низко, касаясь рукою пола, поклонился дьяку и пошел к дверям, рядом с которым так и простоял дьяков человек с блестящей головой.
Он вышел в приемную комнату к Богдану со счастливым сердцем.
— Ну, и ты еще в чем-то сомневался? — с усмешкой спросил приятель. — Теперь понял, что здесь да как?
Когда они шли по улицам Китай-города в сторону Замоскворечья, Константин радостно говорил Евграфу:
— Выслушал меня с большой охотой думный дьяк Щекалов. Сразу видно, что человек мыслит о благе государства. Во все преимущества новых винтовки, револьвера, пушки сразу вник, проникся важностью моей затеи и уже завтра, взяв чертежи, будет говорить обо мне с Борисом Годуновым. Правда, намекнул, что будет совсем не худо, когда получу я пост начальника над производством нового оружия, как-то за хлопоты его отблагодарить.
— Важно! — сказал Евграф. — Только чертежи напрасно вы, Константин Иваныч, оставили у дьяка.
— Я сперва не соглашался, но убедил меня Щелкалов, что никак не сможет растолковать правителю, что за оружие нужно будет делать, не имея чертежей. Нет, не страшусь я того, что дьяк по-дурному воспользуется ими.
— А я, простите за прямое слово, так полагаю: если один человек сразу увидел, что может мзду получить от другого человека, который измыслил то, что он придумать сам не мог, то мздоимец уж в нем сидит. Да и порасспросил я у москвичей, покуда искал дом дьяка, что сие за человек. Так в один голос мне все отвечали, что коварен он и хитер, как аспид. Москвич, я понял, человек всезнающий и любопытный, и то, что творится за стеной кремлевской, знать хочет. Дьяк же, говорили, мягко стелет, да на подстилке той спать жестко. Так что не слишком доверяйтесь доброхотности его — не обманулись бы вы. Ну, как захочет присвоить себе ваш замысел?
— Не имея готовых винтовки и револьвера, не сможет доказать он Годунову преимуществ моего оружия.
— Не докажет, имея в руках рисунки, так попросит мастера сварганить по чертежам и ружье и пистолет. Вам же, когда придете за ответом, скажет: «Не принял Годунов оружия такого, денег нет в казне». И чертежи вам не отдаст, а может быть, и вернет, но только вначале сделав с них снимок. Вот как может получиться.
И Константин, в который раз поразившись природной мудрости недавнего холопа, промолчал. Все то, что он говорил, было вполне возможным. Правда, оставалась надежда на Богдана. Уж он-то не подведет.
И
