— Ай, ай! Но меня удивляет, что вы, все же дама с определенным научным образованием, так рассуждаете. Как вы могли умереть, когда вы здесь и разговариваете? Разве вы могли бы существовать, мыслить, если бы ваш мозг сейчас подвергался тлению?
— Да пошел ты со своей наукой, придурок. Она еще более дурацкая, чем ты. Это твой мозг тлеет, и все-таки ты мыслишь, пусть мыслишки твои и гнилые. Все человеческие мозги тлеют, и все идеи человеческой культуры являются лишь продуктами самого вонючего тления: эту великую правду приношу я из потустороннего мира! Кто-то оглушил меня и затем бросил в башне умирать от голода. Кто это был?
— Боже, неужели ты думаешь, что это был я? — вырвалось у меня глупо.
— Ты? — захохотала она. — Баба, неужели ты способен сделать нечто подобное? Это исключено. Но не исключено, что ты трусливо уговорил кого-то это сделать. Вероятнее всего, это сделал кто-нибудь из твоих кретинов-родственников, недовольных тем, какой образ жизни я веду. Очевидно, с твоего согласия; видимо, ты знал об этом; но неоспоримо то, что ты никак не протестовал против этого. Итак?
Она подняла кнут. Ее лицо — сочетание тигра с Люцифером. «Ее повысили в пекле, — мелькнуло у меня в голове, — от положения проклятой, отвергнутой, пропавшей души в чин одного из дьяволов-мучителей». Каждое волокно моего мозга звенело как струна, домики на косогорах прыгали туда-сюда, точно вдрызг пьяные, и, обнимаясь с заборами своих дворов, безумно приплясывали. У меня было чувство, будто я стою на голове.
— Я невинный — я фантом — я фантом…
— Если ты фантом, тебе будет все равно, если я тебя высеку.
— Нет — нет… Боже мой! Я не фантом, умоляю, умоляю! То, о чем я говорил в парке, было правдой. Вы исчезли внезапно из крепости, прежде чем я вернулся с врачом, и сейчас спите в лесу. В этом нет никаких сомнений, поглядите сами. Но я сейчас же прикажу прочесать этот проклятый лес, я сам буду искать, Вилли будет помогать мне, и мы разбудим вас.
Внезапно она рассмеялась:
— Разбудите меня — для чего? Для этого вашего скабиозного сна? Мой сон все же лучше вашего!
Она засмеялась вдруг так весело. Не представляете себе, как тепло это на меня подействовало по контрасту с тем, как она только что бесновалась. Я так раздухарился, что сказал ей:
— Супруга моя, какой прекрасный вид у вас сегодня! Как розан, как Мадонна! И какая вы толстенькая, как булочка! И какой у вас животик! Ведь вам хорошо там, не правда ли? Как там готовят?
Я испугался своей храбрости. И тут она вдруг — поверите? — нежно погладила меня по щеке, но после этого тотчас же дала мне пощечину — легкую, потом вытерла руку о штанину и рухнула на землю, прямо передо мной. Она сотрясалась от рыданий, тряслась, как в ознобе, и внезапно обняла мои колени. Но тут же опять пала лицом вниз. Что с ней творилось?
И в ту же минуту с косогора зазвучал, так по-детски нежно, полуденный колокольный звон. Внезапно она встала и — поверите? — вырвала у меня из рук мой носовой платок, в который я как раз проливал слезы, и осушила им мои глаза. Но тут же отбросила его подальше. Подсела ко мне и стала говорить, сперва через силу; из прокушенной губы у нее капала кровь.
— Сегодня я в болтливом настроении, князь, я расскажу вам, что приключилось со мной с марта месяца. О, о!.. Какая красота! — ее глаза засияли… И она весело закурила виргинскую сигару и глотнула из бутылки с белой жидкостью. Содрогнулась, из глаз брызнули слезы. Я почувствовал острый запах 96-процентного спирта. Вы знаете, она еще при жизни пила неразведенный спирт — и после смерти не избавилась от этого порока. Ну и дела! Ну и дела!
— Так вот, именно этот день нашей беседы был переломным моментом в моей судьбе. Когда меня захватил ураган, я внушила себе, что обязана в своих муках вызвать все преодолевающую Волю. Абсолютную, видящую все, происходящее под Нею; я внушила себе некоторые, наяву само собой разумеющиеся, но во сне не существующие, практические возможности ее вызова. В первых застенках ничего не удавалось, несмотря на все жуткие, безумные усилия. Я прошла через десять камер. В одиннадцатой мои муки были ужаснее предыдущих. Однако страдание безмерно возбуждает душевную деятельность. Оно напрягло, в сочетании со страшнейшим, самым насильственным усилием, всю мою душу так невыразимо, так мистически, что произошло чудо: посередине воды возгорелось пламя! Во сне воссияла светлая, самоуверенная, неусыпная Воля! Та самая, обнимающая себя, все сокрушающая, все создающая, всемогущая, всезнающая, — это ядро самого Бытия. И я моментально, из ее самообъятья, добыла мысли; все сущее, даже самое страшное, представляет собой лишь плазму, абсолютную игрушку Моей воли, и существует лишь для того, чтобы она в них, в ничем не омраченном блаженстве аффирмовалась, с ними безраздельно, насильственно играла, вечно побеждала, лишь бы побеждать; до тех пор, пока это не будет понято, для души будет существовать ужас, страдание, будет существовать Зло; в тот миг, когда это станет понятным, все сущее превратится в одно лишь сияние, — сверхсолнечное, единое Сияние; исчезнут все подробности, части, различия, все станет одним, неизменным навеки, недвижным и абсолютным; все страдания суть лишь фальшивые суждения, основанные на ошибке, будто что-нибудь вообще способно приносить вред; познай, что в Вечности все лишь приносит пользу, а каждое страдание тотчас претворяется в белое блаженство, в вечный Мой Ореол, который… только и только лишь мир, который — только лишь я сама… Безмерно ясным светом засияли эти познания κατεξοχήν[29], сопровождаемые громовыми раскатами Сверхблаженства, — сразу и мои телесные наивысшие страдания превратились в наивысшее душевное и телесное блаженство, которое мне до тех пор и не снилось. Все, все стало теперь Сверхсиянием, Сверхмузыкой. Северный полюс стал внезапно экватором, Неописуемое — здесь стало действительностью!
При наступающем отливе этого Божественного состояния я осознала, что громадное здание сотрясается как при землетрясении, что гудящие машины и рев осужденных умолкли, что чудовища-мучители отчаянно кричат… что одно из них схватило меня и вышвырнуло из окна…
Мое сознание исчезло. Когда я пришла в себя, я была другой, чем в бывших моих еще терпимых сновидениях; я обладала Волей… и вследствие этого мой сон стал уже «бдением», — не имея ограниченности бдения, он стал высшим синтезом бдения и сна. Я научилась теперь дистинктно мыслить, — если тебе в грязи тогда казалось, что я мыслю ясно, ты
