…”Властью, данной мне Святой Церковью, объявляю вас мужем и женой”.
Кольцо матери Уильяма скользит вдоль тонкого пальца Анны, словно делалось специально для неё.
…Солнечные блики играют на стенках бокалов. Шампанское щекочет горло.
“За нас!”
Лодка задаётся на бок и несколько капель падают на её кружевные перчатки и розовую атласную юбку. Анна смеётся.
…Оркестр на набережной играет венский вальс, и музыка тает в объятиях окутанной бархатом майской ночи французской столицы. Занавеси открытой веранды ресторана колышутся от легкого ветра.
“Пришла телеграмма от подрядчика”, — Уильям держит её руку, — “с отделкой дома закончено. В спальне повесили голубые шторы, как ты и хотела”.
…Сквер Ковент-Гардена залит солнечным светом, шуршит на деревьях молодая, прозрачная листва, слышится плеск воды. Они сидят на берегу пруда и босые ноги Анны утопают в густой изумрудной траве.
… Дождь. Туман.
Грохот выстрелов, брань командира и хлюпанье грязи под подошвами сапог. Окровавленные руки путаются в колючей проволоке, безуспешно пытаясь починить сорванное заграждение.
Выстрел.
Вода в луже окрашивается багряным.
“Ausgezeichnete Arbeit!” [1]
Голос звучит, как под водой.
Неподвижное, покрытое слоем грязи лицо смотрит в небо.
Холодеющая рука намертво сжимает медальон с портретом.
…В её ушах по-прежнему звучит венский вальс.
Анна открыла глаза. За окном тянулся вековечный лес, окутанный сизым туманом. Чай в фарфоровой чашке давно остыл, и на поверхности уже блестела тонкая радужная плёнка. В вагоне первого класса было жарко, и стёкла запотели. Из соседнего купе доносились обрывки разговоров, то и дело прерываемые звонким подвыпившим смехом. Кто-то прошёл по коридору, остановился аккурат напротив двери и открыл окно. Должно быть, военный, подумала Анна — звук шагов был чётким, ритмичным, словно отбивал дробь. Через несколько секунд в купе проник запах табачного дыма и, подумав, Анна тоже достала из ридикюля серебряный портсигар с выбитыми на нём инициалами “W.D”. Работа медсестры в полевом госпитале накладывала определённый отпечаток, и в её случае это оказалось пристрастие к табаку.
Матушка, как и следовало ожидать, крайне не одобряла пагубную привычку дочери, как и то, что в 1916 году Анна сделалась добровольцем Красного Креста. “Ты испортишь свои прекрасные руки!”, в ужасе восклицала леди Хасли, “а ты ведь знаешь, что это визитная карточка всякой добропорядочной леди!”
Порой Анне казалось, что мать живёт в каком-то своём идеализированном мире, и временами завидовала её способности не замечать того, что происходило вокруг. Война казалась миссис Хасли чем-то далёким, и даже когда пришло известие о смерти её племянника, кузена Анны, она так и не осознала масштабов катастрофы. Нет, леди Хасли, разумеется, горько оплакивала бедного Эммета, в котором не чаяла души, но его гибель виделась ей их личной, семейной трагедией. Может, причиной этому было то, что юноша скончался не от вражеской пули, а от испанки [2], что бушевала в рядах англичан — Анна не знала наверняка. Она тогда была во Франции, и госпиталь их находился всего в нескольких километрах от линии фронта.
Год спустя, стоило Анне немного прийти в себя после смерти кузена, как на её плечи обрушился новый удар. Всего за два месяца до объявления перемирия в бою под Кале погиб её муж.
” Не плачь, Энни…”
Она закрыла глаза и будто снова оказалась там, на вокзале Паддингтон.
“Война будет короткой — ты и не заметишь, как всё кончится. Скорее всего, я даже на фронт не попаду”.
Он обманывал её, но Анна поняла это слишком поздно. Таким уж человеком был её Уильям — не мог оставаться в стороне, отсиживаясь в тылу. Он не искал славы, но не боялся и смерти.
“А меня? Меня ты оставить не боялся?”
Когда пришло письмо с вестью о его смерти, Анна уже вернулась в Лондон — матушка заболела и нужно было присматривать за ней.
Уильяма похоронили где-то там же, под Кале, и Анна ни разу не была на его могиле. Через два месяца, ровно в тот день, когда на весь мир было объявлено о перемирии, она получила его форму: грязную, с остатками засохшей крови и дырками от пуль. Леди Хасли тогда упала в обморок, Анна же не проронила ни слезинки. Застыла, как жена Лота [3], и не могла оторвать взгляд от жуткой бесформенной кучи на столе.
Долгими вечерами и ночами она утешала посеревшую от горя миссис Дафф, свою свекровь, отвечала на бесконечные письма и телеграммы с соболезнованиями, принимала посетителей, выслушивая одни и те же ничего не значащие слова. И только в короткие минуты одиночества, Анна могла дать волю слезам. Сидела, забившись в угол, обхватив колени, и в такие моменты была похожа на одинокого испуганного ребёнка.
Спасало творчество. Она всегда мечтала писать, сколько себя помнила, а три года назад в её жизни произошло настоящее чудо — издательство “Хорнер и сыновья” [4] приняло в печать “Пустошь”, мистическую историю, написанную в традициях готического романа. Отличительной чертой этой и двух последующих книг стало то, что в финале Анна неизменно развенчивала любые мифы о потустороннем мире и вмешательстве иных сил в жизнь людей — в итоге получались своего рода детективные истории, с торжеством разума над предрассудками в конце.
Уильям одобрял и поощрял увлечение жены, вопреки общественному мнению не видя в этом ничего предосудительного.
Она не бросила это занятие и после его смерти. Работа над третьей по счёту книгой помогала отвлечься, не упасть с головой в чёрную бездну отчаяния, когда казалось, что всё уже потеряно. Возможно, ей следовало написать что-то светлое, дать себе самой надежду на лучшее, но Анна не могла. Да и читатели, что знали её как “призрачного” автора вряд ли бы оценили фривольный любовный роман.
***
За две недели до этого…
…Прошло уже несколько месяцев, боль поутихла и наступили серые, безрадостные дни. Она целыми днями ходила по дому, ставшему вдруг пустым и холодным, пыталась чем-то занять себя, иногда даже выбиралась на ужины и коктейли, но… какая-то часть её ушла безвозвратно, и Анна это чувствовала.
Город, который она когда-то любила всем сердцем, теперь казался ей клеткой. С момента заключения мира прошло уже четыре месяца, но в Лондоне до сих пор праздновали победу. Тут и там реяли на крышах домов британские флаги, по вечерам на улицах распевали песни, щеголяли в военной форме позёры, отсидевшиеся в тылу и не участвовавшие ни в одном из сражений. На фонарных столбах висели плакаты и агитки, а газетчики не уставали перетирать подробности выигранной войны.
Ей было тошно. Анна не чувствовала ни радости, ни торжества, лишь непреодолимую потребность сбежать, укрыться там, где её никто не найдёт. Какое-то время она всерьёз подумывала о том, чтобы продать особняк в Вестминстере и перебраться
