Он обернулся и увидел, что другие сестры, близнецы Миузан и Ганазан, играют в узорные камни, взяв набор младшего отца. Ганазан, чьи волосы были зачесаны назад, каким-то образом уговорила Миузан дать ей фору в три камня. Миузан была категорически против таких уступок. Брезан ни разу не уговорил её на фору, пока они были детьми, хоть она и была на шесть лет старше его.
Близняшки были в форме. Ганазан служила клерком на боксмоте, что считала более высоким постом по сравнению с тем, который предполагал метания туда-сюда на боевом моте. Ей всегда нравилась логистика. Миузан была полковником в штабе генерала Инессер и не переставала об этом говорить.
Брезан открыл рот и что-то сказал, сам не зная, что. Это не имело значения. Обе сестры не подали виду, что слышали его. Он взглянул на свои руки. Никаких черных перчаток. Никакой униформы, только строгая коричневая гражданская одежда.
Открылась еще одна трещина, и он снова провалился в нее. Они с Миузан стояли в дуэльном зале, который тянулся так далеко в обе стороны, что концы его изгибались. Календарный меч Миузан сверкал в ее руке, цифры светились алым с белыми искрами. Она всегда была хороша в дуэлях. В детстве Брезан любил наблюдать, как она упражняется, восхищаясь жестокостью ее дисциплины.
Брезан активировал свой меч, чтобы отдать ей честь. Клинок был не обычного угрюмого синего цвета, а красного, переходящего в желтый. «Лисы», – раздраженно подумал он. Так и подмывало обвинить в этом Шуос Зехуни. Справедливости ради, однако, Зехуни его не вешали. Просто бросили ему красивую длинную веревку.
– Ты проиграешь, братишка, – сказала Миузан со своим обычным высокомерием. – Впрочем, стоит отдать тебе должное, ты потихоньку учишься кое-чему.
Брезан часто представлял себе, как запихивает Миузан в ящик, украшенный клуазонне, и отсылает фракции Андан, чтобы её там научили не вести себя так снисходительно или, по крайней мере, лучше скрывать чувства. Самое ужасное заключалось в том, что она как будто совершенно не осознавала, что заставляет его до боли сжимать челюсти. Он уже давно отказался от идеи когда-нибудь заслужить её одобрение; ему лишь хотелось, чтобы она наконец-то заткнулась.
– Зато я стреляю лучше тебя, – сказал Брезан и совершил ошибку – не стоило ей возражать.
Сестра окинула его критическим взглядом.
– Да, это пригодится, если ты хочешь застрять в пехоте на всю оставшуюся жизнь.
Тут как раз закончился отсчет до четырех, и Миузан сделала выпад. Брезан парировал слишком поздно. Так или иначе, это не имело значения. Меч Миузан вспыхнул, и пламя превратилось в темные крылья с яркими проблесками. Клинок вытянулся, и вместо него возникла ястребиная голова на гибкой шее.
Брезан выругался и пригнулся. Пепельный ястреб с хищным изогнутым клювом прошел сквозь него, не причинив вреда. Пламя взревело вокруг, но жара он не ощутил – только зловоние горелой плоти.
Миузан горела красно-золотым пламенем. Её коса расплелась, волосы развевались вокруг головы. Почерневшие лохмотья кожи отваливались от лица, издавая сухой треск. На лбу и костяшках пальцев показалась белая кость.
– О, Брезан, – сказала она совершенно нормальным голосом, несмотря на происходящее. – Такими темпами ты никогда не станешь формационным топливом.
– Кто, мать твою за ногу, присоединяется к Кел с намерением стать формационным топливом? – заорал на неё Брезан. Миузан его бесила, но она все равно была старшей сестрой. Она научила его игре в камни, фехтованию и тому, как разбирать и собирать все семейные пистолеты, не говоря уже о готовке изумительного медово-имбирного печенья. Он не хотел, чтобы она погибла в самоубийственной формации, от вражеской пули или, если на то пошло, от падения с лестницы. Он просто хотел, чтобы она перестала обращаться с ним так, словно он все ещё неуклюжий восьмилетка, который ходит за нею и Ганазан как хвост, надеясь, что они сыграют с ним в «крепости».
Возможно, Миузан ответила, но Брезан не услышал её из-за ревущего пламени. У него возникла безумная мысль, что если он и сам загорится, то сможет последовать за сестрой и вытрясти из неё какие-нибудь ответы. Но как он ни старался, пламя на него не переходило. Он теперь был в черных перчатках – забавная перемена. К несчастью, от неё не было никакого толку.
Инквизиторы читали его разум в том же духе довольно долго. В камере, на скамье, тело Брезана безвольно обмякло и тряслось от голода. Рахал привыкли поститься, а вот он ещё не пришел в себя от сбоя в работе спальной капсулы. Сервитор принес ему воды. Он ею чуть не подавился. Вкус был такой, словно в неё подмешали сажи.
Рахал не спеша продвигались к теме Джедао. Во время допроса немертвый генерал появился не в виде женоформы, какой был и сам Брезан, но таким, каким представал на архивных видео: худощавым, немного низкорослым мужчиной. Его мундир был полностью официальным, со старомодным красно-золотым галуном прикомандированного офицера Шуос, отчего Брезан почувствовал себя недостаточно одетым. А вот кривая улыбка Джедао была та же самая. Они с Брезаном играли в узорные камни. Где-то на задворках разума Брезан пообещал себе больше никогда не играть в настольные игры, если только ему не прикажут. Камни меняли положение каждый раз, когда он моргал. Откуда-то сзади – он не осмеливался обернуться – доносились крики и рыдания.
В левой руке Джедао держал револьвер. На нем не было перчаток – ни без пальцев, ни каких-то других, – и Брезан принял это за указание на то, что немертвый генерал играет ва-банк. Каждый раз, когда Брезан ставил на доску черный камень – он, конечно, был более слабым игроком, – Джедао отстреливал ему один палец. Пули не причиняли вреда доске или подвижным камням, ловкий трюк, хотя Брезан вздрагивал от рикошетов.
Хотя это была иллюзия, а не реальность, он испытывал жуткую боль. Лучше бы всё происходило на самом деле. Тогда у него был бы шанс потерять сознание.
Брезан старался дышать ровно. «Представь себе, что это поминальная церемония», – сказал он себе. Интересно, такая мысль когда-нибудь утешала еретиков? Он должен победить гребаного девятихвостого генерала, но у него осталось всего четыре пальца. Он положил камень на доску. Джедао перезарядил пистолет и выстрелил, не глядя. Его меткость была безупречна.
Три пальца. Два. Один, и Брезан сумел переместить камень, зажав его между последним пальцем и левой ладонью. И вот у него совсем не осталось пальцев, только кровоточащие обрубки.
Джедао поднял бровь.
– Что теперь? – сказал он.
– Я остановлю тебя даже ценой собственной жизни, – сказал Брезан, жалея, что не наделен даром
