– Отзовись, – тихо сказал Петрович, стоя совсем рядом. Ствол автомата чуть подрагивал, но было видно – держит оружие он достаточно крепко.
После моего болезненного бреда испугаться больше казалось невозможным, но я оцепенела. Я поняла, что он ищет не для того, чтобы помочь, – вовсе нет! Он ищет, чтобы убить. И от выстрелов меня отделяет совсем немного: вот он сделал еще один шаг, к счастью, чуть в сторону, заслонив собой лампу.
– Где же ты есть?.. – прошептал Петрович. – Все равно найду, Даша. Больше никого. Все равно, Дашуня… Мы последние пациенты, мы должны остаться здесь.
Догорающий под узкой полоской дыма дом в глубине деревеньки привлек мое внимание. Деревня явно жилая, да вот незадача – пожар. Наверное, даже погиб кто-нибудь, если выскочить не успели. Впрочем, не мое дело.
Опасливо выбравшиеся на обочину из кривой улочки мужики, среди которых вооружен был только один, курили и что-то вполголоса обсуждали, провожая меня взглядами. Один присмотрелся ко мне и злобно плюнул в сторону – ну да, чужаков здесь не любят. Или это лично я им не понравилась? Никаких вопросов мне не задали, да я и не собиралась на них отвечать. Как бы в спину не выстрелили…
Впрочем, обошлось.
Хрум-м-м! Ветка на дереве слева треснула от мороза, а я при этом вспомнила, чем кончилась жизнь в убежище под больницей.
Нащупать нож, лежавший в кучке моих вещей возле кровати, оказалось непросто. Руки не слушались, было страшно издать хоть звук – Петрович стоял рядом. Но справилась, вот она, рукоятка, в кажущихся чужими онемевших пальцах.
– Никого больше нет, никого… – шептал охранник. – Отзовись, Даша. А потом я и… себя, зачем нам, таким, жить?
Умудрившись беззвучно сползти с кровати в другую, противоположную от него сторону, я затихла, крепко сжимая нож. Меня мутило, болела голова и жутко хотелось пить, но я лежала и ждала. Молча. Тихо. Как… мертвая. Только обычно покойники не выжидают момент для нападения, а так – очень похоже.
Он услышал меня одновременно с моментом нападения, резко дернул автомат и уперся стволом мне в грудь, когда я уже выбросила вперед руку с ножом. В шею, иначе не успею… Автомат щелкнул, сухо, будто кашлянул. Но выстрела не слышно – бойку просто не по чему было бить. А я попала, куда целилась: голова Петровича откинулась назад, из раны хлынула кровь. Почти черная в полутьме палаты, ударила неожиданно сильной струей. Артерию перебила, наверное, молодец. Я в анатомии не сильна.
– Да… ша… – прохрипел он. Кровь пошла изо рта, пузырясь, пачкая небритый подбородок.
Автомат упал на пол, едва не отбив мне ноги. Петрович постоял, бессмысленно задрав невидящее лицо, дернулся и упал на спину, ударившись о соседнюю кровать. Кажется, все…
Я вытерла измазанные в крови руки об одеяло, которым перед тем была укрыта, – вряд ли оно мне понадобится. Стала одеваться, почти в темноте: лампа доедала последние капли масла, фитиль трещал, а пламя то угасало полностью, то вдруг – но ненадолго – вспыхивало ярче.
Ботинки налезли с трудом – видимо, распухли ноги. Но я не обращала внимания на такие мелочи. Надо пройтись по палатам, по всему убежищу. Спасти тех, кто еще жив.
Схватила банку с отстоявшейся водой и жадно, обливая подбородок, выпила два литра почти залпом. Вытерла лицо рукой, удивившись мельком шершавой коже под пальцами.
Банку на место, вдруг кому-то потом…. Взяла валявшийся автомат, отсоединила магазин – да, пусто. Свихнувшийся слепец бродил с разряженным оружием. Бросила бесполезный автомат на труп Петровича и пошла вон.
Мутило после выпитой воды еще сильнее, вырвало уже в коридоре. Вот вся вода, похоже, и вышла обратно. Сухость во рту усилилась, навязчивый кислый привкус заставлял постоянно плеваться.
Остальные палаты были пусты. Тяжелый гнетущий запах, вонь больных немытых тел, но – никого. В коридорах тоже пусто, насколько я могла видеть в темноте. Все подозрительные пятна мрака я проверяла, подойдя ближе, присев на корточки и протягивая руки, но обнаруживала или валявшуюся одежду, или мебель, или какой-то мусор.
Ни-ко-го.
Жилые закутки, как и в родном убежище, огороженные занавесками, тоже были пусты. Все ушли, испугавшись болезни? Ушли и бросили меня здесь одну – меня и спятившего охранника?
По лестнице наверх, к железной дверке – скорее люку, выводившему в закрытый дворик больницы, – я выбиралась долго. Почти ползком, переваливаясь грудью со ступеньки на ступеньку, подтягивая себя руками. Проще всего было остановиться. Не мучиться и сдохнуть прямо здесь. Но я боялась не смерти – я боялась снова потерять сознание и столкнуться с теми же людьми, что уже приходили, заново.
И поэтому ползла.
Люк, на мое счастье, был не заперт, просто прикрыт, да и то не до конца – радиации давно перестали бояться, если только дождем принесет. А так горячие пятна начинались дальше, за больницей, частично накрыв гаражи и неровным овалом раскинувшись южнее, в сторону Курской трассы. Чтобы отсюда дойти до института МВД, пришлось бы сделать здоровенный крюк. Напрямую мимо танка на постаменте не пройти.
Зря я разозлилась на остальных жителей БСМП. Никто меня не бросил, никто никуда не ушел. Немного заметенные февральским снегом, все они лежали здесь – почерневшие, в жутких язвах, отличавшиеся только ростом мертвые куклы. Я с трудом поднялась на ноги и обошла их всех, пытаясь узнать, кто где. С трудом узнала Нину Васильевну – она даже после смерти сжимала в почерневших скрюченных пальцах термометр, покрытый инеем. Остальные были похожи и неразличимы. Некоторых сожгла болезнь, это очевидно, но у четырех тел – следы пуль и потеки крови. У одного чем-то тяжелым пробита голова.
Петрович, сука… Правильно я его зарезала, жаль, раньше не очнулась.
Очень замерзла голова. Снег, редкий, но въедливый, казалось, падал прямо на кожу, минуя волосы. Царапал мне макушку и таял, стекая по вискам. Я вытерла голову рукавом. Странное ощущение – а где мои чудесные светлые волосы? Я вернулась ко входу в убежище – там, рядом с железным люком, ведущим на лестницу вниз, сохранилась пластиковая дверь. В ней было когда-то зеркальное стекло, не знаю уж зачем, но – битое-перебитое за прошедшие с Черного дня годы – оно оставалось там и сейчас.
В зеркале, сквозь паутину трещин и черные дыры отсутствовавших кусков, отражалось что-то жалкое. И одновременно страшное – мной это быть никак не могло.
Однако и вариантов не было – заслоняя усыпанный трупами снег за спиной, мне криво улыбалось лысое существо без бровей и век, смотрящее щелками глаз, прятавшихся в наплывах и морщинах темной, бугристой, будто обожженной пламенем кожи.
Существо пошамкало запавшими тонкими губами и размахнулось рукой.
Осколки стекла посыпались на снег, разбитые костяшки кровили, но
