12
Лайя
Танцы, танцы до упаду!Закружилась я волчком!Вдруг, как будто шип змеиный,слышу за спиной я голосДворы Авербах, портнихи:«Только гляньте, гляньте, люди!Ишь, волосья распустила,шикса, гойка! Тьфу, стыдоба!»Это ведь она о маме.«Ну, а сам-то! Сам каков он! —вторит Вельвель, наш аптекарь. —Что вы скажете, кум Хайме?Дверь он нашу охраняет,фу-ты, ну-ты, царь Давид!Думает, что всех сильнее?Кем себя он возомнил?»Это о моём он тяте.Я кружусь, кружусья в танце, вроде быих и не слышу.Либа хмурится, уходитвся в себя. Наверно, надопо душам поговорить с ней,выяснить, что ей известно.Нет, не буду! Не хочупортить всё себе веселье.Ведь никто сказать не сможет,когда вновь мне доведётсятанцевать. Гляжу на Хайме.До того уже упился,что глаза остекленели.Улыбается блаженно.Я серебряную чашузабираю у него,полную вина хмельного,и полчаши отпиваю,вновь пускаясь танцевать.Глядь – сестра едва не плачет,подношу и ей вина.«Пей, – шепчу я, —пей, сестрица!»Хмель мне в голову ударил.Заходили хороводомвкруг меня все юбки, ленты…Мне протягивает рукуПинхас в робком приглашенье.Ух, как сердце замирает!Не положено до свадьбыприкасаться нам друг к другу.Да, играя в догонялки,много раз мне доводилосьпарубка хватать за руку.Но теперь – другое дело.Тут нельзя, повсюду люди.Вмиг затреплют языками.Начинаю озираться:где же мои мамо с тато?Пинхас нежно обнимаетвдруг за талию меня.Ну и что, что люди смотрят?Пусть глазеют, сколько влезет!Мы несёмсяв быстром танце.Вскоре рядомвижу пару,а за ней —другую, третью…Вот уж дюжина, сцепившись,рядом с нами дико пляшет.Крепко держатся за руки,улыбаются друг другу.Я впервые ощущаюсреди них себя своею.«Ты красивая такая», —шепчет Пинхас мне на ухо.«Красивей, чем Файга даже?» —улыбаюсь я победно.«Наша Файга никогда быне осмелилась на танец».Мы хохочем с ним, как дети.«Не такой, как все, ты, Пинхас,мне легко сейчас с тобою». —«Но и ты совсем иная».Он глядит в глаза мне прямо.Вдруг меня он поцелует?Сердце часто застучало.«Да, – кричит оно, – решайся!»Пинхас хмыкает, смеётся:«Иногда, так даже слишком».Ничего не понимаю:Хвалит он или ругает?Головой трясу,В сторону гляжу.В ритме танца – жизнь.Прочь, грусть, уходи!Этой ночью мыштетлу в дар несёмрадость, свет и смех.Запыхался Пинхас бедный,от меня отстать не хочет.«Я не говорю, что плохобыть иной, но понимаешь…» —«Брось, мне это всё неважно,ты танцуй, танцуй как можешь».Музыка изменяется,но мы продолжаем танец.«Тебе пора научитьсяпонимать мои комплименты.Мне кажется, ты излишнеоторвана от людей.Приходи на наши собрания,а в следующем годумы поедем в Эрец-Исраэль».«Нет, Пинхас, нет.Не знаешь ты нашего тятю».Тот, наверное, вышел.Иначе давно б вмешался,увидев меня с мужчиной.И вновь всё быстрее, быстреекружусь я с Пинхасом вместе.«Зато я теперь увидел,какая ты есть, Лайя.И то, что вполне ты готоваИскать свой собственный путь».Он меня отпускает.Я делаю круг, забывшись,а когда прихожу в себя,Пинхас танцует с другой.13
Либа
Следующим утром в городе тишина. Все страдают от похмелья. Тятя, вернувшийся с утренней молитвы, выглядит так, словно встретился с привидением. Молча садится за стол и до обеда что-то пишет. Матушка подаёт куриный суп с мандленами, тятя произносит полагающиеся молитвы – киддуш над вином, хамотци над халой – и наконец говорит:
– Сегодня я кое-что слышал на базаре. В Гомеле одна еврейка, торговка рыбой, отказалась продать за полтину бочку селёдки пьяному тамошнему леснику. Тот полез в драку. Торговцы-евреи бросились защищать женщину, которая всего лишь пыталась заработать на пропитание, а местные пришли на помощь леснику. В стычке убили одного крестьянина, и гои пообещали отомстить жидам.
Мы с Лайей не знаем, что сказать. Кашлянув, матушка произносит:
– Что же, в Дубоссарах такое немыслимо. Здесь все живут дружно.
– Ну конечно, – поддакивает тятя. – У нас такого никогда не случится.
Матушка согласно кивает головой.
Начинается шаббес[18]. О Гомеле тятя больше не заговаривает. Накануне мне не спалось. Я раздумывала, рассказывать Лайе о том, что узнала, или нет. Решила пока подождать. Может, она сама намекнёт, что матушка всё ей рассказала и объяснила? Или тятя что-нибудь скажет во время обеда, вернувшись из синагоги?
Но день проходит, а тятя и матушка молчат. С головой закапываюсь в тятины книги, перечитываю свои любимые истории и держусь подальше от Лайи, чтобы ненароком не сболтнуть лишнего.
На исходе Субботы, после церемонии хавдалы, отделяющей свет от тьмы, святой день от будней, мы садимся за вечернюю трапезу, именуемую мелаве малка, то есть – «проводы царицы». Расстаёмся с царицей-Субботой. Матушка ставит на стол ореховые рулетики-флуден и заваривает чай с розовыми лепестками. А мои щёки заливает лихорадочный румянец, покраснее тех роз. Я понимаю, что сейчас произойдёт, и злюсь на ни в чём не повинный китайский чайник. Никакой чай, никакие сладости уже ничего не могут исправить.
– Зе сеудас Довид малка мешиха, это – трапеза Давида, нашего помазанного царя! – провозглашает тятя.
– Амен! – хором отвечаем мы.
Он благословляет хлеб, закрывает глаза и, подняв лицо к небу, благодарит Бога, держа в руке кусочек флудена.
– Амен! – повторяем мы, однако не притрагиваемся к чаю и сладостям.
– Мы с вашим тятей должны ненадолго уехать, – тихо начинает матушка. – Ребе, его отец, тяжело болен, а то и при смерти. Скорбную весть позавчера принёс ваш дядя Янкель. Мы с Берманом долго судили да рядили, как нам быть, и вот, наконец, решили. Мы отправляемся в Купель.
Лайя косится на меня, словно спрашивает, что мне уже известно.
– Мы поедем с вами? – интересуется сестра.
– Нет, – качает головой матушка. – Вы останетесь дома и будете заботиться друг о друге. Я попросила Зуши и Хинду Глазеров присмотреть за вами. У них в доме есть свободная комната, на случай, если вы захотите остаться у них на шаббес или просто покушать домашненького. Они будут заходить к вам пару раз в неделю. Надеюсь, мы скоро вернёмся. Может быть, ребе уже поправился. Если же нет… – Она тяжело смотрит на тятю. – Тогда мы вернёмся, как только всё уладится. И надеюсь – бе-эзрат ашем, с Божьей помощью, – вернёмся с хорошими новостями.
– Что же хорошего в смерти ребе? – спрашивает Лайя, вновь украдкой косясь на меня.
Мне чудится, будто невидимый палач занёс топор над моей головой. Как бы там ни было, их поездка решит мою судьбу. С одной стороны, я ждала этого всю жизнь, а с другой – совсем не уверена, что хочу именно такого будущего. Поэтому сижу молча.
– Мы хотим познакомиться с твоими родителями, тятя. Увидеть бабусю и зейде[19]. Правда, Либа? – сестра смотрит на меня, и я киваю. – Что, если они умрут и мы никогда их не увидим?
– Нет, – отвечает тятя. – Сейчас дороги для евреев опасны, особенно для юных девушек. А у нас, ко всему прочему, нет разрешения покидать местечко. Да и у ребе, должен сказать, нрав не сахар. Мы с вашей матушкой едем не просто
