– Не догонишь, не поймаешь!
– Ох, Лайя, накличешь ты беду.
Сестра вдруг грустнеет.
– Мы и так с тобой в беде, Либа. И кроме беды, нас уже ничего не ждёт.
– Хоть в дом эту пакость не тащи, а?
– Холосо, ненечка, – пищит она детским голоском.
Я морщусь и бреду к дому.
Высоко в небе перекликаются птицы. Мы с сестрой останавливаемся, запрокидываем головы. Лайя поворачивается вослед птичьему клёкоту. Вдруг что-то белое мелькает между деревьями и взмывает ввысь.
18
Лайя
В полдень говорю сестре,что отправлюсь за калиной.Убегаю в лес я вновь.Затеряться в нём хочу,в одиночку поскитаться,побродить в тенях деревьев,птиц послушать, звон ручья,что бежит, бежит отсюда…Я бегу ему вослед,а куда —мне безразлично.В детстве я частенькодонимала тятю:«Как летают птицы?» —«По веленью Бога». —«Боженька на небе?» —«Бог повсюду, дочка». —«Для чего ж молиться?» —«Потому, что любитОн наши голоса».Не пришлись по вкусумне его ответы,а ему, похоже, —те мои вопросы.Повзрослев, решила:спрашивать не буду,разберусь сама.Как летают птицы?Для того есть крылья.Бог? А есть ли он?И молитвы наши —не слова ль пустые?Не напрасна ль нашажажда утешенья?Вновь к реке спускаюсь.Что, если там Женяна коньках порхает,словно птичка в небе?Всё бы мне глядеть,на неё, мечтаяс нею поменяться.Временами у рекив пальцах дрожь я ощущаю.Стоит поглядеть на небо —под лопатками зудитнестерпимо и надсадно.Вся я с головы до ногстановлюсь стрелой калёной,ввысь нацеленной,что рвётсяс тетивы неудержимовот уже который день.Прежде я не ведала,что со мной творится,что за страсть такаяпышет в моих венах.А теперь понятно,отчего кручинасердце обуяла.Уж не тот ли лебедь,виденный на крыше,прилетал за мной?Мучаюсь, тоскую,взглядом провожаястаи белокрылыхвсё на юг, на юг…19
Либа
Венок, висящий на сучке, кажется, вехтером-соглядатаем, зорко следящим за нами. Вот же гадость какая!
Ночью мне не спалось. В окно скреблись ветки деревьев, колыхаясь на ветру, а мне представлялось, это венок ожил и тянет, тянет свои лозы, ощупывает стены хаты, разыскивает щелочки между брёвнами, чтобы пробраться в дом и обвить шею Лайи, её запястья и щиколотки.
Я чую что-то нехорошее в лесу, совсем как тятя на свадьбе. В свисте ветра отчётливо различаются чьи-то шепотки. Широко раскрываю глаза. По крыше кто-то дробно топочет, напоминая о гусях-лебедях из матушкиных сказок. Сама не знаю, откуда ждать беды, из леса или с неба? Похоже, действительно ума лишилась. Что страшного может приключиться в нашем родном лесу или сонном городишке?
И всё же я по десять раз на дню проверяю ногти и ощупываю языком зубы: не заострились ли? Осматриваю кожу на руках: не стали ли волоски гуще? Никогда не была я красавицей и уже не стану, но всё равно не желаю становиться медведицей.
Вот только Лайю защитить хочется. Тогда, в лесу, мне подумалось, что, может, оно и не так плохо – иметь острые когти?
Стараюсь занять себя работой. Из надоенного сестрой молока сбиваю масло и делаю творог, как учила матушка. Лайя кормит кур и собирает яйца. А меня куры всегда побаивались, и теперь я догадываюсь почему.
Спускаюсь в погреб за горшочком мёда. Лайя отправляется в сад набрать калины, рябины, поискать орехов. Из страха перед незнакомцами в лесу хочется удержать сестру дома, но она выскальзывает за дверь прежде, чем я успеваю изложить свои соображения. Не запирать же её в хате? Или надо было? Что, если именно этого ждала мама? Впрочем, у меня всё равно бы не получилось.
Кроме того, моё сердце подтачивает червячок сомнения. Безопасно ли Лайе оставаться со мной? Что, если я вдруг обернусь злобной медведицей? Не задеру ли я тогда собственную сестру, как тятя – Алексея Даниловича?
Чтобы занять чем-нибудь руки и голову, принимаюсь за стряпню. Пытаюсь припомнить матушкины рецепты. Сколько нужно муки, масла, корицы и мёда, определяю по запаху: нет, маловато, ещё чуточку, ага, вот так будет в самый раз… Поглядишь на матушку и думаешь, что для неё это – проще пареной репы. Руки в миску, раз-два – и готов хлеб, три-четыре – вот тебе и пирожок. Волшебство или мастерство? Не знаю. Хорошо это или плохо, но меня ведёт мой нюх.
Готовлю леках — медовую коврижку. Старательно растягиваю губы в улыбке. Интересно, можно ли убедить себя, что – счастлива?
– Давай сходим в город, – просит за обедом Лайя. – Вдруг узнаем, кто были эти люди и откуда?
Я суплю брови, как тятя.
– Заодно проведаем Глазеров, – продолжает сестра, – успокоим, что с нами всё в порядке. Может быть, удастся раздобыть немного…
– Лайя! – рявкаю я, и мне тут же становится совестно: нельзя кричать на сестру.
– Шучу, шучу, – усмехается та. – Ну, почти. Надо же чем-то согреваться зимними ночами… Кому от этого вред?
– Тяте бы не понравилось.
– Ой, да брось! Господин Глазер нередко наливает мне глоточек, когда никто не видит. Мы с тобой, считай, уже взрослые. Если бы ты или я, как Сара-Бейла, вышли замуж в пятнадцать, никто бы и слова не сказал.
– А ты у нас что, замуж собралась? Что ж, в добрый путь. И за кого?
– Я просто так рассуждаю.
– В любом случае это не повод идти к Глазерам.
– Ну, раз они сами к нам не идут…
– Лайя! Мы одни второй день.
– Тогда, может, завтра, а? Вдруг Довида встретим? – Она подмигивает. – А вино – это так, просто приятное дополнение.
В общем-то, Лайя права. Чем плохо сходить в город? Весна ещё не скоро, виноградник Зуши уже давно не ломится от налитых соком гроздей, однако какие-никакие фрукты у них в подполе наверняка хранятся. И с ласковой, рассудительной Хиндой я поговорить не прочь.
Как они горевали, когда их Исаака забрили в солдаты! Сколько ему ещё служить? Наверное, много. Ёжусь и мысленно молюсь, чтобы нашего тятю не постигла такая же доля.
– Либа, ты чего? – Лайя гладит меня по щеке.
– Ничего! – отталкиваю её руку.
– Навестим Глазеров, а потом сходим на базар и продадим мёд.
– Можно, пожалуй.
Наверное, и правда полезно сходить развеяться. А то сижу тут сиднем, как древняя бабка, всё прислушиваюсь к лесным шорохам, шуму крыльев… Что толку гадать о странном венке и таинственных людях, бродящих по лесу?
– А ещё можно продать творог и твой леках! И как это мы сразу не сообразили? – Лайя радостно хлопает в ладоши.
– Вряд ли родители хотели, чтобы мы бродили по базару. Не забыла историю о гомельской торговке?
– Так родители уехали! Надо же нам на что-то жить?
– Тоже верно.
– Либа!
– Что? – Я принимаюсь замешивать тесто для другой медовой коврижки.
– А мама… она говорила тебе что-нибудь перед тем, как уехать?
Поднимаю голову. Мои карие глаза встречаются с её голубыми. Вот оно! Сама же хотела с ней побеседовать начистоту. Но что, если Лайя посчитает меня теперь зверем, чудовищем? Готова я поделиться с сестрой или не готова? Сама не пойму.
– Когда приходил Янкель, я не спала и всё слышала. И матушка потом кое-что объяснила. Совсем немножко. Зачем
