Киваю.
– Здесь у вас очень красиво.
– Разве ты никогда не был в лесу?
– Горожане не слишком охотно сюда ходят. Некоторые говорят, что лес заколдован, а кто-то – что в нём водятся привидения.
– Единственная, кто здесь точно водится, это я. – Смеюсь. – Ну, и Лайя, конечно, – прибавляю быстро.
– Такие привидения мне по нраву.
– Кодры – лес древний, Довид. Деревья были здесь задолго до нас и останутся даже тогда, когда Дубоссары опустеют.
– Мы никогда не покинем Дубоссары. Евреи живут здесь уже почти триста лет!
– Кто знает? – качаю головой. – Вот твой брат уехал в Америку. Может, вскоре и вы подадитесь за ним вслед. А может, нам всем здесь придётся худо. Да что я объясняю, ты и сам знаешь историю… Куда бы мы ни пришли, земля расцветает, а потом почему-то отторгает нас.
– Не земля, а люди.
– На базаре народ болтал всякое. – Я обхватываю себя за плечи.
– Мы разберёмся, Либа, – ободряет меня Довид. – Убьём медведя и докажем, что смерть Жени – не на нашей совести. Вскоре люди обо всём позабудут.
– Надеюсь.
54
Лайя
Я мою чашки и думаюо Либе с Довидом.Он смотрит на неё,словно она —луч солнца,глоток воды,гроза в начале лета,зелёная трава и небо.Он смотрит так,как будто хочетнавеки затерятьсяво тьме её волос.Во взгляде Фёдоратакого я не вижу.Внезапноот боли в животесгибаюсь пополам.И жажда, жажда, жаждаменя изводит.Согнувшись над столом,хватаю чайник,чуть ли не залпомего опорожняю.Нет, жажда не проходит.Сползаю на пол, прижимаяладони к животу, и слышузвуки скрипки, звон бубенцови флейты переливы.Знакомая мелодия,та самая, что преждезвучала у костра.Мне кажется, мой мозгсейчас вскипити голова взорвётся.Резь в животе, я извиваюсь,как рыба на песке.Ещё недавнобыла я всеми становлюсь ничем,ничем,ничем.Спина опять саднит,а пальцы рук и ногпокалывает, точноот игл стеклянных.Перед глазамимелькает всё.Пытаюсь сделать вдохи не могу.Под веками кружатмерцающие звёзды,звёзды, звёзды…Ещё – лицо, онотакое доброе,а за плечами – крылья..Мама?Нет, не она.Мужчина.Красивый, черноглазый,он трогает мой лоб,целует в щёкуи гладит по спине,а боль стихает.«Лайя, Лайя,умеешь ты летатьи скоро сможешьвстать на крыло.Тот час не за горами,только вспомнио тихих заводях,о ветре, что в лицо,о солнце над тобой,об облаках…Ты не такая,как прочие.Ты – чудо.Ты – надежда…»Я воспаряюнад Дубоссарами.Лечу над тёмным лесом,раскинув крылья.Перепончатые лапына месте ног.Кружу, кружунад городком и лесом,вижу вдругполяну Ховлинови Фёдора на ней.Меня заждался он.Пытаюсь снизиться,но крылья исчезают.Я камнем падаюна землювниз.Я вся в слезах и в белых перьях.Они повсюду: перья, перья, перья.55
Либа
Раскрасневшись от мороза, мы с Довидом возвращаемся в дом. Я смотрю только на него. Вдруг его глаза в ужасе расширяются. Перевожу взгляд и вижу Лайю, скрючившуюся на полу. Сестра бледна. Она не шевелится и вся покрыта перьями.
– Лайя! Нет! О, Господи, нет! – Подбегаю к ней и пытаюсь приподнять. – Лайя, Лайюшка, очнись. Векн аройф![49]
Лебеди! То, чего так боялась матушка, случилось, а я всё прозевала. Но как они сюда проникли и куда подевались? Что здесь вообще произошло?
– Позвать доктора, Либа?
Только тут вспоминаю о Довиде.
– Да-да, но сначала помоги перенести её на кровать.
– Это всё я виноват. Не надо было тебя задерживать.
– Не кори себя, Довид. Мне нужно своей головой думать.
– Может, её лучше не трогать?
– Нельзя же, чтобы она лежала на холодном полу.
Вдвоём поднимаем Лайю. Она лёгкая, точно перышко.
– Не знаю… не знаю, что делать. – Мне кажется, я вся одеревенела.
– Я сбегаю за помощью и найду телегу. Отвезём её к доктору.
– Хорошо, – отвечаю. – Хорошо.
Хотя, что во всём этом хорошего?
Довид выбегает из дому. Сажусь на кровать рядом с Лайей, кладу её голову себе на колени. Худенькое тельце мелко трясётся. Разглядываю устилающие пол перья. Неужели лебеди проникли в хату, пока я была на улице? Я же глаз с дома не сводила. Как бы не так! Не сводила, да только – с Довида. Но разве могла я не услышать хлопанье крыльев? Веки Лайи вздрагивают. Движение почти незаметное, не смотри я в этот момент на сестру, нипочём бы не увидела. Губы сестры приоткрываются:
– Фёдор… Фёдор…
– Этот парень нужен тебе примерно так же, как дыра в голове, – ворчу на сестру. – Я здесь, Лайя, не бойся, я поставлю тебя на ноги.
Иду принести ей воды, но когда возвращаюсь, глаза Лайи вновь закрыты. Подношу кружку к её губам. Те остаются плотно сжатыми. Пытаюсь пальцами смочить ей рот, однако Лайя стискивает губы ещё плотнее.
– Давай же, Лайя, пей.
Пытаюсь усадить сестру и напоить. Безуспешно. Вода стекает по подбородку на грудь. Лайя снова начинает дрожать. Укладываю её обратно и укрываю одеялом.
Отвар! Надо сделать отвар из целебных трав. Мама всегда так поступает, когда мы болеем. Вот только какие травы помогают от жара и обезвоживания? А может быть, Лайя страдает от любовной тоски? Или у неё что-то с сердцем? Или вообще такое, о чём я понятия не имею? Мечусь по кухне, наугад бросаю в чайник мяту, сухие берёзовые листья, цветки бузины, ягоды шиповника и черники, ломтик имбиря… Чего же ещё, чего ещё? Увы, я не знаю языка трав. Мои руки умеют только месить тесто.
«Нельзя спасти того, кто не желает быть спасённым», – произносит голос в моей голове. Он принадлежит не матушке. Скорее – госпоже Майзельс… Едва успеваю поставить чайник на огонь, как входит Довид со своей матерью.
– Ой, Либа! Бедная ты моя! – госпожа Майзельс кидается ко мне и обнимает.
– Нет-нет, со мной всё в порядке. Пожалуйста, простите, что побеспокоила вас ночью. Я не хотела никого пугать, просто сильно тревожилась за сестру.
– Разумеется, детка, разумеется. Просто я так к тебе привязалась, ну, ты понимаешь. Думаю, случись что с тобой, не только моё сердце будет разбито. – Она показывает глазами на Довида.
– Умоляю, помогите моей сестре… – отрывисто говорю я. – Не знаю, что с ней.
Госпожа Майзельс склоняется над Лайей. По комнате, словно живые, порхают белые пушинки. Всхлипывая, опускаюсь на лавку. Ко мне тут же подсаживается Довид.
– Либа, тебе нехорошо? – Он оглядывается на мать, потом снимает пальто и набрасывает мне на плечи. – Что с тобой, Либа?
– Я должна найти перо.
– Перо? Да тут везде перья!
– Не помню, куда его положила.
– Матушка, она, кажется, бредит.
– В такие уж смутные времена мы живём, Довид, – качает головой госпожа Майзельс.
– Но что мне делать, мама?
– Полагаю, Либа перенервничала. Заберём-ка их обеих к нам. Там мне сподручнее будет за ними ухаживать. А к Лайе мы вызовем доктора.
Довид снимает с огня закипевший чайник.
– Я заварила чай, – сообщаю.
– А ты уверена, что это можно пить? – Довид подозрительно принюхивается.
– Это для Лайи. Целебный отвар. – Тру лоб, потом прижимаю пальцы к вискам.
Матушка говорила, что если потребуется вызвать лебедей, то нужно просто взять в руку перо. Где оно? Куда я его сунула?
– Тогда ладно, – кивает Довид.
Он наливает две чашки и относит одну матери.
– Ложку, кетцеле[50]. Захвати ложку, – просит она.
Но и из ложки напоить Лайю не получается. Вторую чашку Довид подаёт мне.
