Я не могу угнать машину. Это привлечет внимание.
В конце концов я беру мототакси «Окада», которое довозит меня до проката. К такому типу машин я не привык и слегка задеваю один из поглотителей углекислого газа, которые стоят вдоль шоссе, но никто не пострадал.
Я начинаю с Абуджи.
Теми прикомандирована к Асо-рок, ее задание – заниматься иностранными делегатами. Я паркуюсь рядом с ее домом в одном из пригородов и опускаю окна. Дегустирую ксеносферу, но никаких признаков ее змеи нет. Это ничего не значит, она могла поменять аватар, хотя сенситивы редко это делают.
Я нажимаю на звонок у ее ворот, но никто не отвечает. В Абудже холмистая местность, и отсюда видны Асо-рок и президентская вилла. Я разглядываю их, когда чувствую чье-то прикосновение. Я опускаю взгляд и вижу девочку на велосипеде, которая свесила локти с руля и улыбается.
– Привет, – говорит она по-английски.
– Здравствуй, – отвечаю я.
– Вы друг тети Теми?
– Да.
Она наклоняет голову набок.
– А почему я вас раньше не видела?
– Я старый друг. Мы вместе учились, – говорю я. Что в общем-то правда. – Ты знаешь, где она?
– Да. Она в раю. Она умерла на прошлой неделе. В доме никого нет.
– Как она умерла? – спрашиваю я, чувствуя, как неприятно вспотели ладони.
Девочка пожимает плечами.
– Она заболела, мама отвезла ее в больницу, а оттуда она не вернулась.
Я нахожу следы Джона Боско в семинарии в Энугу, на востоке Нигерии. Его заданием было отслеживать мысли студентов-радикалов в университетах. Он мертв уже полгода и удостоился чести быть похороненным на военном кладбище. Его надгробие – маленький неровный кусок мрамора с гладкой поверхностью, на которой написано имя. Никаких наследников. Кроме Болы, я не знаю сенситивов с детьми.
Я вхожу в ксеносферу. Она пуста, пустынна, опустошена. Я собираюсь с мыслями и воздвигаю двадцатифутовый памятник на поросшей травой лужайке. Наверху помещаю статую его любимого аватара-монаха. На камне высекаю простые слова:
Здесь лежит Джон Боско.
Он служил своей родине.
Если кто-то из наших будет проходить мимо, он это увидит.
Эбун – учительница в Акуре, задания у нее нет.
Она в коме.
Я пытаюсь связаться с ее аватаром, но не могу ничего разобрать. Как будто даже ее концептуальное «я» растворилось. Я словно пытаюсь поймать ветер. В ксеносфере нечему мне отвечать.
Я ухожу, когда скорбь в атмосфере становится невыносимой.
Два дня уходит на поездки и телефонные звонки, но я отслеживаю свои цели.
Весь наш класс пятьдесят пятого, все десятеро мертвы или умирают. Олоджа – в палате паллиативной помощи, он при смерти. Эбун в коме. Джон Боско мертв. Теми мертва. Колаволе, Нуру, Моджибола, Акпан умерли от неизвестной болезни. Чуквебука пропал, предположительно погиб на задании. Я оставляю в ксеносфере памятники для каждого, это все, что я могу сделать. Под конец я вымотан и не могу представить ничего, кроме черного монолита.
Это очень тревожит. Наверное, я пройдусь по контактной информации других сенситивов, тех, с кем незнаком, но закономерность уже видна.
Я возвращаюсь домой, уставший утомленный ездой, перепуганный. Сдаю машину, беру мототакси до дома и задумываюсь, что делать дальше.
Когда я прихожу домой, меня ждет Аминат. Я совсем забыл о ней и начинаю извиняться, но она жестом заставляет меня замолчать.
– Бола умерла, – говорит она.
Глава восемнадцатая. Лагос: 2055
Я успокаиваюсь. Не знаю, где я, но не боюсь потеряться. Я искатель, а самый базовый навык искателя – возвращение домой. Нужно понять, где я.
Невесомость. Невесомость – это всегда плохо. Я знаю, что я не в космосе. Что я делал? Выполнял какую-то работу. Меня окружают сотни световых коридоров разных цветов и размеров. Все они, похоже, исходят от меня. Лучи напоминают лазерное шоу, они переменчивы. Они вспыхивают и гаснут. Одни остаются, но движутся вверх и вниз или описывают дуги. Другие появляются только однажды.
Отличное шоу. Я размахиваю руками и начинаю кувыркаться вверх тормашками, вниз головой, и так ad infinitum. Единственный звук – это знакомое мне непрерывное шипение. Я продолжаю вращаться, но тошноты не чувствую. Гравитации как таковой нет. Надеюсь, здесь можно двигаться не только плавательными движениями, потому что плавать я не умею.
Я умер? Не ад ли это для людей, не умеющих плавать?
Я помню, что был в доме Регины Огене, пытался найти ее мужа Алоя. Как только я думаю об этом, лучей становится все больше и больше, и так до тех пор, пока они не начинают слепить глаза. Шипение становится громче. Я закрываю глаза и зажимаю уши, но это не помогает. Я все равно чувствую свет и слышу шипение.
– Вот дерьмо, – говорю я.
Я знаю, где я, и понимаю, в чем беда. Я заперт в своей же голове. Не знаю почему, но Алой находится во множестве мест одновременно. В сотнях, может, даже тысячах мест. В силу своих способностей я могу направляться всюду одновременно, и это слишком большой поток информации. Как этот сукин сын умудрился это сделать, меня не волнует, но мне нужно найти способ выбраться из своего подвисшего мозга. Поскольку такого раньше не случалось, я понятия не имею, как с этим быть. Одно ясно: мне нельзя думать о Регине, Алоизе или чертовой Велосипедистке.
Я нахожу воспоминание.
Вращение, вращение, вращение.
Я краду машину, хетчбэк «мазда», и еду на ней к лагуне, хотя до воды я не добираюсь: кончается бензин. Стою на дороге, жду. Останавливается машина.
Клаус.
Любитель сигар, бельгийский засранец, который подбирает меня на обочине и спрашивает, что я умею.
– Воровать, – говорю я.
Клаус смеется:
– От тебя и не пахнет умением воровать.
– Всего в этой машине четырнадцать тысяч долларов. Две тысячи у тебя в кошельке, остальное – в багажнике, в сумке, – говорю я.
Клаус поворачивается и смотрит на меня, не обращая внимания на дорогу.
– Это как это?
Пожимаю плечами.
Клаус отвозит меня в гостиницу и заталкивает в фойе.
– Ну-ка давай снова.
Я выбираю случайных людей и рассказываю, какие у них есть ценности и где они спрятаны. Это продолжается двадцать минут, потом Клаус просит меня украсть что-нибудь в доказательство. Я краду золотые часы, обручальное кольцо и игрушку-трансформера.
– А игрушку зачем? – спрашивает Клаус.
– Ребенок дорожил ею так же сильно, как взрослый дорожил бы «бентли». Меня привлекла страсть, с которой мальчик ее любил.
Так
