Они молчали, и в голове Алуэтт бурлили, всплывая пузырями, воспоминания этого долгого дня.
Толпа на рыночной площади. Ужасная казнь гувернантки. Гигантские деревья и загадочные могилы в лесу Вердю. Взгляд Марцелла. Его зеленовато-карие глаза, в которых столько доброты и печали. И секретов.
Он больше не был для нее Марцеллом. Она больше не сможет так о нем думать. Отныне и навсегда он будет офицером д’Бонфаконом. Внуком генерала д’Бонфакона.
А потом Алуэтт вспомнила, что произошло на Зыбуне.
Как отец волок ее сквозь толпу.
И как статуя рухнула, придавив мальчика.
А ее отец…
– Папа, как ты сумел поднять статую?
Вопрос вырвался у Алуэтт сам собой. Она даже и не собиралась его задавать.
Несколько очень долгих мгновений спустя отец взглянул на нее. На этот раз его палец не призвал дочь к молчанию. На этот раз его глаза впились в лицо Алуэтт. Глубокие, темные, мерцающие глаза. В них чудился миллион вопросов. Миллион упреков. Или, хуже того, миллион разочарований.
Как бы то ни было, от его взгляда у Алуэтт свело тревогой живот, а горе сжало сердце. Ей вдруг захотелось сползти со стула и свернуться в комочек на кухонном полу.
– Надо же было спасти ребенка, – выговорил наконец Гуго и снова опустил глаза.
Она благоразумно сделала вид, будто не заметила, что отец не ответил на ее вопрос: он объяснил, почему поднял статую, но не как это сделал.
Алуэтт никогда не сомневалась, что ее отец силен, но сегодня на Зыбуне произошло нечто небывалое: он сумел в одиночку поднять огромную бронзовую статую, с которой не совладали трое мужчин и тот тощий парнишка в черном плаще с капюшоном.
Откуда у отца такая сила?
В поисках ответа на свой вопрос Алуэтт бессознательно перевела взгляд с белой головы отца на его правый бицепс. Рука была скрыта рукавом, но и сквозь ткань она различала контуры пяти выпуклых значков-пупырышков.
24601.
Тюремная татуировка.
«Вот откуда такая сила, – сообразила девушка. – Если только дело не обстояло еще хуже, если не эта самая невероятная сила и привела его на Бастилию».
Отец снова поднял глаза, но теперь они были затуманены. Он будто проснулся и растерялся при виде окружавшей его яви.
– Папа? – прошептала Алуэтт.
Моргнув, Гуго Торо расправил широкие плечи:
– Нам придется уйти отсюда, и очень скоро. Может быть, даже завтра.
Ошеломленная Алуэтт уставилась на него.
– Я должен позаботиться о твоей безопасности, – продолжал он. И Алуэтт вдруг показалось, что отец говорит вовсе не с ней, а словно впал в транс и беседует сам с собой. – Теперь он знает, где я. Другого способа нет.
Алуэтт не понимала, о чем он толкует.
– Рейхенштат достаточно далеко, – продолжал бормотать отец, вставая и меряя шагами маленькую кухню. – Может быть, надо было сразу увезти тебя туда.
Брови Алуэтт от изумления взлетели на лоб.
– Рейхенштат?
Почему отец вдруг заговорил о другой планете?
– Того, что я накопил, хватит на перелет, и еще кое-что должно остаться, чтобы начать новую жизнь. – Он помолчал, ероша свою колкую щетину. – Да, надеюсь, хватит.
И тут до Алуэтт наконец дошло.
– Мы что, отправляемся на Рейхенштат?
Она выкрикнула это так громко, что отец опять поспешно прижал палец к губам.
Алуэтт понизила голос до жаркого шепота:
– Но, папа, зачем нам Рейхенштат? Латерра – наш дом. Мы здесь живем. Здесь, с сестрами. В Обители. – Она жестом обвела все вокруг. – Ты тут уважаемый человек, повар. А я теперь тоже сестра. Смотри!
Она вытащила из-за ворота нить четок, полученных вчера от принципаль Франсин. При виде их – при мысли о том, что может разом лишиться всего, чего добивалась такими трудами, – у нее перехватило дыхание.
Отец разглядывал бусины с таким видом, словно не знал, что это такое. А потом вскинул голову. Алуэтт видела решимость в его глазах и слышала твердый голос:
– Здесь нам было хорошо, Жаворонок, но теперь оставаться опасно. Надо как можно скорее уходить.
Руки у Алуэтт задрожали сильнее.
– Папа, это потому, что я сегодня сбежала из Обители? Я обещаю, клянусь тебе, что никогда больше не буду так делать. Честное слово.
Но отец только молча покачал головой.
– Пожалуйста, папа, выслушай меня. Ну зачем нам Рейхенштат?! Это так далеко! Где мы будем жить? Мы там никого не знаем. Как ты найдешь работу? В «Хрониках» пишут, что на Рейхенштате холодно. Очень холодно. Почти вся земля покрыта снегом и льдом. – Голос у нее задрожал. – Да у нас и одежды теплой нет.
– Алуэтт, – тяжело вздохнув, ответил отец. – Как ты не понимаешь, у нас нет выбора. Оставаться здесь слишком опасно. Пора уходить. Так что начинай собирать вещи.
Девушка в ужасе смотрела на отца, повернувшегося к дверям кухни. Она словно бы лишилась дара речи, не в силах более вымолвить ни слова. Но когда отец уже пригнул голову, чтобы пройти в дверь, Алуэтт наконец обрела голос:
– Нет!
Гуго остановился, оглянулся.
– Нет, – повторила она жестче. И твердо заявила: – Я никуда не поеду. Я не хочу на Рейхенштат. Не могу оставить Обитель.
Он нахмурился:
– Тут не о чем спорить, Жаворонок.
Алуэтт резко вскочила с места и подбежала к отцу:
– Очень даже есть о чем. Ты не можешь решать за меня. Нельзя так: вечно все от меня скрывать и ждать, что я просто буду тебя слушаться. Здесь мой дом. Наш дом. Здесь наше место. И я отсюда не уеду. – Слова извергались потоком, и она задыхалась от возбуждения.
Отец устало вздохнул и уставился в пол.
– Жаворонок, оставаться нельзя.
– Папочка, ну пожалуйста, давай никуда не поедем.
Но она видела, что все ее мольбы напрасны.
– Это все из-за того мальчишки, да? – тихо и сурово спросил отец.
– Нет, – отрезала Алуэтт. И она сказала правду. Она не желала больше видеться с офицером д’Бонфаконом. Хоть бы и вовсе его никогда не встречать. – Я просто не хочу лететь на Рейхенштат. Это… так далеко… и вообще…
– Много ты понимаешь! – В голосе отца гнев смешался с грустью. – Ты еще ребенок и не знаешь, что для тебя лучше. А я знаю и собираюсь увезти тебя на Рейхенштат, для твоей же безопасности.
– Неправда! – Из глаз Алуэтт хлынули слезы, и она сердито смахнула их. – Я уже не ребенок!
– Ну, в любом случае ты еще слишком молода, чтобы самостоятельно принимать решения, – безапелляционно заявил Гуго, снова разворачиваясь к выходу.
Бессильное отчаяние захлестнуло Алуэтт, и у нее невольно вырвалось:
– Может, я и молода, но хотя бы не преступница!
Отец застыл на месте, окаменел на несколько ударов сердца. Затем повернулся и долго молча смотрел на нее.
Щеки Алуэтт загорелись, в животе все оборвалось. Но, раз начав, она уже не могла остановиться. И не могла сдержать заливших лицо слез.
– Я знаю, что ты был на Бастилии. Беглый каторжник. Может быть, вор. Или даже убийца. Ты ведь никогда не говорил мне правду. Ты оставил меня гадать и
