– У меня есть то, что тебе нужно, – сказали у нее за спиной.
Ивга рывком обернулась.
От широкого ствола отделилась фигура – ни крючковатого носа, ни седин, ни рваного балахона. Куртка, накинутая поверх тонкого свитера, собранные на затылке каштановые волосы. Внимательные глаза, ясно видимые в полумраке.
– То, что ты ищешь, – сказала ведьма, еле шевеля губами. – Чистая инициация.
Ивга вросла в дорожку – будто провалилась в болото.
– Идем. – Ведьма поманила ее рукой. – Я научу. Ты научишь других. Ты пройдешь свой путь… и изменишь мир.
Ивга шагнула. Даже не так: ее ноги, приняв самостоятельное решение, отлепились от кирпичной дорожки, подернутой теперь не снегом, а льдом, и понесли вперед – шаг за шагом…
И поскользнулись на неровном кирпиче, обледеневшем и гладком. Ивга упала, едва успев выставить руки, приложилась к стеклянному камню подбородком и щекой и очнулась.
– Я уже была там, – сказала, с трудом поднимаясь. – Я проходила этот путь, туда и обратно. Там нет ничего, что мне нужно.
– Им ты можешь врать, себе – никогда, – сказала ведьма. – Не дай себя запереть. Порви поводок. Сними ошейник. Ты свободна.
Она ушла – растаяла в сумерках. И в тот же момент из-за резного строения выскочил инквизитор – запыхавшийся, напуганный, злой, посрамленный, но – Ивга облегченно вздохнула – живой.
* * *– Хватит меня разглядывать! – Она отвернулась, прикрывая разбитое лицо. – Заживет, как на ведьме!
– Еще скажут, что я тебя избиваю, – сказал он не то в шутку, не то с беспокойством.
– Да-да, – она приложила холодную примочку к носу, – я всем скажу, что это ты.
Он забрал Ивгу из больницы «Скорой помощи», куда перед тем отвез ее перепуганный конвоир. Врачи заверили, что дней через десять «и следа не останется». Но эти десять дней предстояло проходить с кровоподтеком и ссадиной на лице.
– Ты понимаешь, что она тебе врала?
– Да, – сказала Ивга.
– Точно понимаешь?
– Зачем переспрашивать? – Ивге казалась, что зубная боль продолжается, хотя конвоир давно ушел. – Я похожа на юную дурочку?
Она не нравилась себе – ни лицо в зеркале, ни голос, ни близость истерики. Жизнь под конвоем измотала ее, и где-то ведь еще маячил обновленный кодекс о ведьмах. Ивга попадала под него точнехонько, как шарик под колпачок: склонность к инициации. Которую определяет инквизитор субъективно, на свой взгляд.
– Теперь тебя будут сопровождать трое, – сказал Клавдий. – А лучше четверо.
Порви поводок, сказала та ведьма в парке. Сними ошейник. Тут не поводок, тут цепи в сто рядов, ошейник строгий, еще и с намордником. И это только начало.
– Ох, как мне это не нравится, – сказал он глухо. – Такое впечатление, что ты меня уже не слышишь.
– Я очень устала, – сказала она, будто признавая поражение, и побрела к лестнице.
Она уходила, не глядя на Клавдия, оставляя за спиной. Уходила в темноту, чувствуя, как отдаляется круг света, как поднимаются вокруг каменные стены, как выбор становится проще, и Клавдий нисколько не виноват: инквизитор может быть только инквизитором, медведь не запоет соловьем, роли расписаны, судьба предопределена.
– Ивга! – Он догнал ее, и это было плохо. Не оставалось сил, чтобы продолжать разговор. Но он крепко взял ее за руку выше локтя и заставил остановиться:
– Больше никто не будет за тобой ходить! Никто!
Ей показалось, слух ее подводит. Клавдий выпустил ее руку и отступил:
– Или ты на моей стороне, или нет, но делать вид, что я имею над тобой власть, – глупость и подлость к тому же. Твой ноут в сейфе, забирай.
Он вложил ключ в ее ладонь и ушел на кухню. Ивга стояла на полутемной лестнице, ошеломленно чувствуя, как вытекает боль – из разбитого лица. Из потаенных закоулков, где боль засела, оказывается, давным-давно.
* * *Он курил под вытяжкой и смотрел, как дым уносится в отдушину, это было похоже на мировую катастрофу в ускоренном режиме.
Он слышал, как Ивга остановилась в дверях кухни, но не обернулся. Ему нужно было время, чтобы пережить свое решение. Он чувствовал себя ужасно старым; казалось бы, вот ты однажды сделал свой выбор, это было давно. Запаять бы тот выбор в бронзу – но нет, приходится решать заново, подтверждать каждый день…
Ивга подошла и остановилась за спиной. Он чувствовал ее, хотя она не касалась его. Слышал запах. Ощущал тепло кожи. У нее было особое умение стоять рядом, не касаясь. И быть при этом ближе, чем даже в постели.
– Я клянусь жизнью нашего сына, – сказала она шепотом, – что я на твоей стороне.
* * *Спецприемник для неинициированных ведьм принял новых узниц. Помещение было похоже на дешевую гостиницу под усиленной инквизиторской охраной; Мартин сухо объяснил ведьмам, почему они здесь оказались и что их ждет дальше. Он был готов к истерикам и проклятиям – но ведьмы, накануне запуганные цепями, колодками и инквизиторскими подвалами, вздохнули с облегчением и тут же занялись практическими вопросами:
– А работа за нами сохранится эти две недели?
– А за еду отдельно платить не надо?
Мартин в который раз убедился, что в человеческой психологии понимает все еще очень мало и, возможно, ведьмы из Альтицы и ведьмы из той же Вижны – существа с разных планет.
В тот же день его навестил в офисе комиссар Ларри, сияющий, как люстра.
– Я глубоко уважаю людей, – пафосно говорил комиссар, – готовых признавать свои ошибки. Исправлять. Я всегда говорил: эти ваши тихони, «глухарки», опасны не меньше действующих! С теми все понятно, а эти вроде как невинные, и тут же – бах! Кровь ручьем! Шея набок! Если бы Майю Короб посадили под замок, сколько бы людей сейчас жили, а?
Он заметил реакцию Мартина и сменил тон:
– Прости, я ведь это не в укор говорю. Ты все правильно сейчас сделал, их надо запирать, нельзя не запирать. И, заметь, недовольных будет меньше, ты из их рук козыри все повыбьешь. А недовольные, ты знаешь, это социальная база для всякой дряни типа «Новой Инквизиции»… Молчу, молчу!
Он был неплохой человек, но иногда совершенно невыносимый.
* * *Могила Майи Короб была покрыта высохшей травой. Стандартная табличка потускнела. Ни портрета, ни единого цветка. Мартин стоял, глядя в пространство, пока не услышал шаги за спиной.
– Простите, – сказал кладбищенский лум, не старый еще человек в темном осеннем плаще, с непокрытой головой, с внимательными ясными глазами. – Если вам не нужно утешение – я уйду.
Осколок древней традиции, утешитель на кладбище – а на самом деле сторож чужого горя. С древности люди знали, что мертвых надлежит отпускать, иначе навь, приняв их облик, явится к живым.
– Я еще не решил, нужно ли мне утешение, – сказал Мартин.
– Я не настаиваю. – Лум виновато улыбнулся. – Просто я никогда не видел, чтобы кто-то приходил к этой могиле… кроме вас.
