Ведун остался далеко позади.
...В любом моменте, в любом мгновении, в любом событии содержатся прошлое, настоящее и будущее. В любом мгновении сокрыта вечность. Каждый уход это одновременно и возвращение, каждое прощание — встреча, каждое возвращение — расставание. Все одновременно суть и начало, и конец. (с)
Ауберон Муиркетах
— То есть, у вас в семье ведьмаков девкам принято приносить себя в жертву, чтобы спасать чужие миры? — спросил Йорвет, откидываясь головой на подушку и закрывая глаз. Я подтянула одеяло к подмышкам, прикрывая грудь на случай, если кто-то из шпионов Императора решит без стука зайти к нам в гости и застанет нас в неглиже.
— Очевидно. Но не у всех это получается с тем же изяществом, как у меня, — хихикнула я. Эльф с сомнением приоткрыл глаз, одаривая меня взглядом, в котором читался весь мой диагноз, от заглавной буквы «Д» до станка и типографии справки. — Да ладно тебе. Ты мне вечно будешь это припоминать? Я ж, все-таки, не умерла. Почти…
Скоя’таэль не ответил, снова закрывая глаз. Я пододвинулась поближе к нему, устраиваясь на сухоньком, средней мускулистости, плече поудобней, притрагиваясь щекой к влажной коже. Йорвет, погладил меня по руке, прижимая к себе поближе и умиротворенно, чисто дыша. Его сердце билось размерено, безмятежно, монотонно, уютно убаюкивая и выталкивая в царство Морфея бродить по полям и считать разнокалиберных овец. За пределами палатки завывал ночной ветер.
— Лучше эта княжна, чем ты, — заключил эльф заспанным голосом. — Я уже устал тебя терять.
— То есть, тебя радует, что, наконец-то, кирпич упадет на чью-то другую голову? — промурлыкала я изнеженно.
— Да, вполне, — удовлетворенно ответил мужчина. — Твоя, –эльф задел мои волосы, — уже достаточно намучалась. Ты уже отдала жизнь за один мир. Я думаю, с тебя хватит.
— И тебе её не жалко? — удивилась я. — Цири, я имею ввиду. Вот совсем нисколечко?
— А должно? — отозвался Йорвет. — Я, конечно, сочувствую ведьмаку. Но делать ничего не собираюсь. И тебе запрещаю, — добавил он твердо после короткого молчания. — Они взрослые люди, пусть сами разбираются, что им делать. Ты уже добилась всего, что могла и хотела. Успокойся и отдохни.
— И всё же у меня дурное предчувствие, а потому…
— Я сказал: «отбой», слышишь? — уже более сердито заявил супруг. — Хватит. Набегалась. Займись чем-то полезным. Приведи себя в порядок. Наведи красоту.
— Блин, зря ты так, — я выдавила смешок. — От меня красота не требует жертв, а прям сразу ритуальное самоубийство. Так что, увы и ах…
— Тогда займись хозяйством, — сонно заспорил эльф, недовольно хмурясь. — Постирай что-нибудь, приготовь поесть с утра. Приберись, наконец.
— Шовинист. Тебе, как никому другому должна быть понятна тяжелая бабья доля, — фыркнула я.
— Что ты имеешь в виду?
— Да так, ничего, — я уткнулась носом в грудь любимого. — Спокойной ночи. Я люблю тебя, вечный эльф ты мой, блин, ненаглядный.
Ночь прилетела, крыльями филина ласково накрывая палатку, кутая в наступившем безветрии и безмолвии. Хищный ночной страж охранял опустившийся на землю покой, не позволяя нарушить молчание тишины, бережно и зорко озирая владения, точно зная, что в остром, загнутом клюве своем он несет опасливую, полоумную бурю, готовую унести ввысь и палатку, и лагерь, и даже весь лес окрест, чтобы приучить к небу. Казалось, даже звезды прекратили сиять также ярко, как и всегда. Мир решил замереть, остановить свой безумный бег по кругу, вдохнуть полной грудью и отдышаться немного, прежде чем вновь пуститься в свихнувшийся пляс, продолжить нести за собой жизни своих обитателей, и всех, кто к ним привязан.
Я лежала, слушая едва различимое дыхание Йорвета. Он заснул рядом, тихий, как и всё, что есть рядом, не ломая и не разрывая собой упавший вокруг нашей палатки покой, погружаясь в него и сливаясь, как цельный и главный из элементов картины художника, познавшего пустоту и отрекшегося от всего мирского. Эльф весь был как целый Мир, и будто бы часть другого, более объемного и глобального Мира, тщательно выстроенного кем-то вокруг, центр притяжения которого долго пульсировал, как живое, сильное и тренированное сердце, и… Вдруг замер, предчувствуя, что его вот-вот сотрут растворителем, безжалостно, жестоко и вероломно.
Но я, лежа рядом с любимым, не чувствовала себя полноценным персонажем создавшейся композиции. Меня словно вписали грубыми мазками ученики, стараясь заполнить случайно образовавшуюся пустоту, но оставили для того, чтобы я последней увидела красоту картины изнутри, из самой сути, и потом несла это знанье в себе, чтобы передавать кому-то еще.
Живое свидетельство жизни, которой никогда больше не наступит. Живое свидетельство жизни людей, которых никогда не было.
И которых больше не будет.
Повинуясь внутреннему чувству, я встала с постели и потянулась за одеждой. Я знала, что меня ждут. Ждут давно, но не смеют нарушить мой сон, опасливо боясь сделать лишний шаг и причинить еще больше боли, которая, как первая волна прилива, окутывает похолодевшие пальцы ног, и ты точно знаешь, что вода будет лишь еще прибывать. Приоткрыв полог, я кинула взгляд на Йорвета, любимого и родного, и понимая, что один только эльф и удерживает меня здесь, несмело вышла под крупные снежные хлопья.
Он сидел на дорожной котомке, угрюмый и печальный, но, впервые, нежный и хрупкий. Казалось, задень Его пальцами, и Он рассыплется, как дорожная пыль, которую я познала вдоволь, блуждая рядом с Ним. Белый снег застревал в волосах, сливаясь с Ним, серебристым сугробом стекая по скрючившейся спине, делая старцем Мужчину, который не одряхлеет уже никогда. Трубка, набитая табаком, выбрасывала вверх густой дым. Желтые глаза светились, улавливая блеск звезд и луны, пробивающийся по крупицам сквозь сумрачные тучи-крылья бессердечной птицы, хладнокровно отмерившей срок для прощания. У меня не было сил улыбнуться, лишь судорога, с помощью которой я прятала слезы, и не имела даже возможности выговорить хоть что-то Белому Волку, уходившему от тех,
