Ферзь перешагнул через труп ладьи, подобравшись к королю вплотную. Я прикрыла его пешкой, отсрочив кончину государя еще на один ход.
— Если ты пытаешься таким образом оправдать фратрицид, то худшего адвоката Континент еще не видел, — слон Гюнтера о’Дима выбил пешке глаз.
Король закашлялся, прижав широкую ладонь к черной дыре в груди. Седовласый ферзь занес над ним меч, воспользовавшись замешательством. На глазах у него была повязка, как у древней богини правосудия.
— Мне ведомо все, но страсть человеческих женщин спасать грешников я понять не могу. Это какой-то извращенный материнский инстинкт?
Лицо Гюнтера О’Дима расплывалось, превращаясь в угловатое лицо Иштвана. На черном камзоле стали расплываться красные пятна. Шахматная доска, фигура в камзоле напротив меня — все разлетелось на куски.
Я проснулась с криком. Гюнтер О’Дим изматывал меня, размывая грани между сном и реальностью. Чего он хотел добиться этими кошмарами? Неужели он думал, что я помогаю Ольгерду из-за большой любви? Почему, черт возьми, я несу этот крест одна, пока Ольгерд занят чем-то гораздо более увлекательным?
Мимолетный кошмар отнял у меня полдня: за окном уже стемнело. Остаток вечера, вплоть до прибытия Ольгерда и его своры, я посвятила бытовым делам — быстрому омовению и бесцельному блужданию по усадьбе в размышлениях об устройстве замка.
Ольгерд — кто бы сомневался — вернулся со щитом и добычей, решив тут же устроить по этому поводу шумное пиршество. Я не стала беспокоить победителей, у меня была экскурсия по выставочному залу усадьбы — тому самому, где я поскользнулась на обломках статуи.
Ольгерд собрал себе потрясающую коллекцию картин, достойную аукциона Борсоди. Лучшим ее экспонатом был монументальный триптих Восха — хоть он и служил мрачным напоминанием о худшем исходе сделки Ольгерда, но все равно поражал своим таинственным великолепием.
Легкие шаги по лестнице, и в дверном проеме, скрестив руки на груди, появился не совсем трезвый атаман в одной рубахе. С карабелой он, похоже, не расставался никогда. Я впервые видела Ольгерда подвыпившим, еще и в таком лучезарном настроении.
— Добрый вечер, Милена, — радушно поприветствовал он меня, начисто забыв о прохладном диалоге за обеденным столом.
— Добрый, Ольгерд.
Когда он приблизился, я прожигала взглядом триптих — так близко обычно подходят к своим любовницам. Он положил мне руку на плечо. Я слегка вздрогнула от прикосновения, чувствуя за спиной его дыхание — от Ольгерда разило солодом и кровью.
— «Сад земных наслаждений», — поднял он взгляд на триптих. — Настоящее название неизвестно, но ее называют в честь центральной части, посвященной греху сладострастия — Luxuria.
Ольгерд взял мою руку и указал ей на правую часть триптиха:
— Видишь черных птиц? Они олицетворяют грех. Полое яйцо, вокруг которого вьются птицы — символ ложной веры или пустой души, не познавшей Бога.
Экскурс атамана в шедевр живописи пугал и завораживал одновременно. Я слегка отстранилась от него, пытаясь перевести разговор в более деловое русло, о дневнике и замке, но фон Эверек настойчиво продолжил свой монолог:
— Отрадно видеть, что ты умеешь ценить прекрасное. У меня как раз есть кое-что, достойное восхищения.
Легким движением руки он достал из тканевого мешочка, висящего на поясе, нечто соблазнительно сверкающее и зажал это в кулаке. Мое сердце забилось сильнее, мельком увиденное сияние подкинуло щепок в костер любопытства.
На ладони Ольгерда сверкал потрясающей красоты камень — темно-синий сапфир, достойный размером самой императорской короны. Маленькая золотая цепочка была почти незаметна на его фоне. Мне стоило невероятных усилий не протянуть к камню руку.
— Зерриканский сапфир. Точно такой же носила на груди Гедвига Маллеорская, мать твоей тезки.
Увидев плохо скрываемое вожделение на моем лице, он самодовольно добавил:
— Мне он ни к чему.
Не может быть. Неужели…
— Это мне?
Я не могла поверить в столь щедрый подарок. Огромный, переливающийся всеми оттенками синего камень я видела только на картинах, на тонких шеях дворянок. Мне не терпелось сжать кулон в руках, но Ольгерд мягко подвел меня к зеркалу.
Он откинул мои волосы со спины, обнажив тут же покрывшуюся мурашками шею. Щелкнув застежкой кулона, Ольгерд поднял взгляд на мое отражение. Я невольно приосанилась, увидев, как синева оттеняла белизну кожи.
— Достойная оправа, — прошептал мне на ухо Ольгерд.
Щедрость — одно из базовых проявлений власти. Бьюсь об заклад, Ольгерд уже предвкушал, как прижмет меня к зеркалу и насладится отраженным в нем первородным грехом. Мы бы хорошо смотрелись на фоне красного бархата, картин и мраморных скульптур. Очевидно, ему пришла в голову та же мысль — горячие губы требовательно прикоснулись к моей шее.
Он даже не утруждался соблазнить меня — соблазнение подразумевало вероятность отказа, а у Ольгерда не было ни малейших сомнений, что его поцелуй, как и в прошлый раз, лишит меня любой воли к сопротивлению.
В его глазах отражалось фундаментальное, непоколебимое превосходство надо мной — так победителю надлежало смотреть на побежденного. И почему мужчины уверены, что, однажды завладев женщиной, они получили право пользоваться ею пожизненно?
Ольгерд уверен, что я не в силах устоять перед его чарами, а такой великодушный жест должен заставить меня опуститься на колени и благодарить всеми доступными способами.
Он не оставил мне другого выбора, кроме как мягко выскользнуть из кольца плотно сомкнутых рук и виновато улыбнуться.
— Не сегодня. — Я на мгновение задумалась, на что сослаться — головную боль или усталость — и то, и другое было правдой, но я решила оставить место загадке. — Не сегодня.
Ольгерд изумленно переводил взгляд то на меня, то на сапфировый кулон в ложбинке декольте, явно не веря тому, как я могла не уловить подоплеку столь очевидного бартера. Я ее прекрасно уловила, но удовольствие отказать мужчине, который не привык к отказам, было для меня в то мгновенье соблазнительней сексуальной разрядки.
Образ снежной королевы мне не близок — я люблю соприкосновение тел, стоны и бесстыдное, острое наслаждение, но не люблю быть чьей-то игрушкой, о которой вспоминают, когда приспичило, мимоходом извинившись за былую невнимательность красивой безделушкой.
Это выражение тщательно скрываемого раздражения на лице Ольгерда я видела не впервые.
— Привычка брать и ничего не отдавать взамен ещё никого ни к чему хорошему не приводила, Милена, — нахмурился Ольгерд, посмотрев на меня так холодно, словно это не он только что касался губами моей шеи.
То, как он нависал надо мной, напомнило мне о том, как в этом же зале он недавно чуть не разрубил меня надвое.
— Судишь по своему собственному опыту?
— Touché, — холодно признал Ольгерд, нисколько не впечатленный моим остроумием. — Доброй
