— И? Почти всех высших демонов вызывают одинаково. Человеческие жертвоприношения. — Я пожала плечами, пытаясь уйти от темы.
— Ему приносят в жертву детей. — Ольгерд сделал выразительную паузу, прежде чем продолжил. — И я очень сомневаюсь, что они находились в замке совершенно случайно. Часто вы тут подобным занимались?
— Хотела бы я знать.
— Из-за этого ты предала орден? Жалость к детям?
Что же я слышу, сомнение? Считает, что я бы таким не побрезговала или считает, что жалость — бесполезный рудимент?
— Я могу понять, насколько тебе не близко это слово, но да, жалость. — Я перевела дух, прежде чем поделиться кратким отрывком из своей биографии. — Рядом с Гелиболом миссия пророка Лебеды. Меня там приютили на пару лет.
Монашки. Лицемерные суки, к месту и не к месту вспоминавшие Лебеду. Вера — это смирение. Смирение — это побои. Единственный прок от этой цепочки — я научилась молиться. Тем сиротам, которым не повезло не только лишиться родителей, но и попасть в приют, в довершении всего пришлось стать закуской для демонов. Если кто-то еще раз заикнется при мне о справедливости и высшем порядке, то рискует досрочно встретиться со своими богами.
Впервые за всю историю нашего знакомства Ольгерд внимательно слушал и даже не перебивал.
— Вот оттуда детей и забирали. Когда я узнала об этом, я…
Я никогда раньше не произносила этого вслух. В Горменгасте это особенно неприятно — словно всюду спрятаны невидимые уши, жаждущие моего признания.
— Ты? — холодно поинтересовался Ольгерд.
— Натравила охотников на ведьм. Больше об ордене никто ничего не слышал.
Но тогда я даже не представляла себе, сколько жертв здесь приносили темным силам. Чего Иштван пытался этим добиться? Если в дневнике ничего об этом не будет сказано, ответов мне не узнать уже никогда.
— Ты пыталась поговорить со своим наставником?
Пыталась? Да я рвала и метала, стараясь выудить из Иштвана хоть одно объяснение, которое сделало бы его меньшим монстром. Хоть что-то, хоть одну зацепку. Он оправдывался тем, что выбирал только нелюдей и болезных. Всех тех, кто по его мнению не достоин жизни.
Иногда мне кажется, что демоны не в преисподней, а на земле. Но потом вспоминаю Бааль-Зевува и ему подобных: нет, все-таки в преисподней.
— Он сказал мне, что я слишком юна, чтобы понять.
Если быть совсем точной, назвал милым ребенком и потрепал за щеку. От детоубийцы это слышать особенно грустно.
— Про жалость, Милена — я никогда не убивал детей. Я никогда не убивал тех, кто не мог себя защитить.
Трудно представить, что за шестьдесят с лишним лет разбойничества ни одна невинная душа не пострадала от его карабелы. Он не задумывался, что стало с женами и детьми убитых им людей? Какая участь ожидает семьи, оставшиеся без кормильца? Но если Ольгерду хочется верить в свое благородство — его право. Я тоже люблю придумывать себе оправдания.
Я даже не заметила, как мы дошли до двери. Еще один немигающий глаз. И почему в Горменгасте ни в одно помещение нельзя войти просто так, без всяких манипуляций? Как я раньше здесь жила?
Иштван не ставил ловушек, но придерживался убеждения: «Если ты не способен отгадать загадку, возвращайся, когда поумнеешь». И что он оставил мне напоследок? Под глазом возникла аккуратная надпись на стене.
«Я был виновник многих скверных дел. За то страдать — тяжелый мой удел. Тонул, горел, все муки я стерпел, и все же извели — так стал навек слугой безжалостной резни».
Виновник многих скверных дел? Страдать — тяжелый мой удел? Неужели он загадал загадку про самого себя? Стал слугой безжалостной резни, принося людей в жертву? Как интересно. Я облокотилась о стену, раздумывая над ответом.
— Металл, — сказал Ольгерд.
— Что?
— Металл. Очевидно же.
Глаз удовлетворенно захлопнулся. Чудесно, даже хлебнув самогона, Ольгерд отгадал быстрее меня.
— А ты хорош, — потешила я его гордыню.
— Noblesse oblige (Благородное происхождение обязывает, фр.), — хмыкнул Ольгерд, расправив плечи.
Прежде в этом кабинете я бывала только под зорким наблюдением, потому почувствовала себя ребенком, наконец дорвавшимся до запретной комнаты. Иштван увлекался коллекционированием диковинок и не знал меры. Кабинет потихоньку превратился в музей, а затем и в склад всякого хлама. За этим барахлом давно нельзя разглядеть, как роскошно когда-то была обставлена комната — богатые фрески на стенах, массивная дубовая мебель.
Во всем этом бедламе можно случайно налететь на что-то, что никак не стоило трогать. Ольгерд не разделял моих опасений и вальяжно расположился на кресле, обитом телячьей кожей. Взял со стола причудливую шкатулку, покрытую знаками.
— Ольгерд, я бы лучше здесь ничего не трогала. — Что за манера все брать в руки, сущий ребенок! Кроме того, эта вещица вызывала смутные, но очень нехорошие ассоциации с каким-то мастером игрушек по имени Лемаршан.
Я принялась разгребать хлам на столе в поисках дневника. Ольгерд отложил шкатулку и взглянул на отодвинутую мной книгу.
— Die Bibel, — прочитал Ольгерд. — Никогда не слышал.
Настольная книга Иштвана, которую он постоянно цитировал. Реликт из другого мира, почему-то представлявший для него огромную ценность. Судя по рассказам, ничего интересного. Кто-то кого-то спасал, куда-то шел и, как это обычно случается в таких историях, в итоге умер. Скука смертная. Я не смогла ее прочесть — книга написана на непонятном языке.
Иштван же, как мне казалось, владел всеми существующими языками в мире. Ходячий библиотечный каталог, он знал о каждой книге и каждую мог быстро отыскать. В условиях царившего в помещении хаоса эта способность была просто неоценима.
Я продолжила перебирать ворох бумаг. Какие-то рисунки. Изображения самых разнообразных рептилий и земноводных; причудливые, словно из другого мира.
— Под столом металлический ящик, — сказал откинувшийся в кресле Ольгерд.
Я наклонилась посмотреть, а в глазах атамана появился влажный блеск. Любой мало-мальски привлекательной девушке с юности знаком этот взгляд. Нарисовав магические знаки на бедрах, я навсегда лишилась возможности судить о его искренности. Вряд ли мужчина, испробовавший всевозможных женщин, воспылал бы ко мне страстью, если бы не печать Билкиз, Царицы Шебской. Впрочем, что это меняет?
Интересно, если я до него дотронусь, он прямо на этом столе?.. Дура похотливая. О душе бессмертной думай, а не о бренной плоти. «Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, то от лукавого».
Не соврал: действительно, металлический ящик. Замок с комбинацией цифр. Несколько дат, пришедших в голову — дата основания ордена, начала эпохи Сопряжения, конца эпохи Сопряжения — не подошли. Первые четыре числа Фибоначчи. Не
