До того как угодить в Нижний Мир, я не отличался вспыльчивостью. Возможно, здесь она мне была просто не нужна. Я почувствовал изменения в себе спустя пару недель после того, как меня впервые швырнули на арену. Все это время я побеждал. С трудом, но выигрывал бои. И меня это удивляло не меньше, чем зрителей. Я хоть и принадлежал Азазелю, но был ему не очень интересен. Эффект новизны иссяк, и единственным развлечением, как я мог предположить, теперь стало дождаться, когда меня забьют до смерти. Каждый бой, в котором я не умирал, выводил из себя тех, кому Азазель поручил за мной присматривать.
На арену меня всегда выводили в цепях – на запястьях, лодыжках и шее. Это была шутка. Я мог только что убить какого-нибудь плюющего ядом сфинкса, но при этом оставался диким человеко-зверем, которого нужно держать на поводке. Такой вот Адский юмор. Всякий раз, когда на меня надевали цепи, зрители просто падали от хохота.
Однажды ночью Баксукс, самый высокий из трех моих надсмотрщиков, немного порезвился с моими цепями. Он натянул их у меня за спиной, будто поводья, и начал бить меня ими, как четырехдолларового мула. Я заметил на грязном полу арены полуразломанный наац. Я даже не помню как, но, видимо, я его поднял, поскольку живот Баксукса внезапно раскрылся, как тоннель Холланда[68], и его ангельские кишки выпали к моим ногам. Толпа просто обезумела. Для меня это был, наверное, самый приятный момент за все время нахождения в Аду. Рев толпы на некоторое время отвлек двух других моих надсмотрщиков. Этих секунд хватило на то, чтобы размахнуться сломанным наацем так сильно, что он вытянулся почти на всю длину и отсек голову надзирателю номер два. Следующим взмахом я отрубил руку надзирателю номер три.
Плохо было только то, что у третьего надсмотрщика осталось три руки, и теперь он оказался страшно рассержен. Он набросился на меня, как мексиканский рестлер, прыгнув всем своим весом в пятьсот-шестьсот фунтов[69], отломив наац до небоевой восемнадцатидюймовой[70] части. Затем начал колотить меня тремя огромными кулачищами, похожими на гранитные, подсвеченные изнутри тыквы. Всякий раз, когда он обрушивал на меня ту или иную молотилку Джона Уэйна, он смещался чуть назад и вверх, открывая немного пространства так, что мне удавалось бить концом нааца о землю.
Наац имеет подпружиненный механизм, который расширяет его за долю секунды. Я имею в виду, рабочий наац. Но этот был сильно поврежден, поэтому потребовалась дюжина хороших ударов об арену, прежде чем он сработал. Когда это произошло, удовольствие видеть выражение лица номера третьего почти компенсировало все перенесенные побои.
К счастью, он не упал сразу. Придави он меня – и я бы не смог стряхнуть его тело ни динамитом, ни гидравлическим домкратом. Он стоял, пошатываясь, и смотрел на древко нааца, вошедшего ему в грудь и вылезшего из спины.
Я резко повернул рукоять нааца по часовой стрелке, выпустив толстые, изогнутые назад шипы, тут же крепко вцепившиеся в плоть моего противника. Затем потянул его назад, навалившись всем своим весом; используя бритвенно-острые лезвия нааца как дрель, чтобы раскрыть рану пошире. Последний тяжелый рывок вновь заставил сработать механизм, который втянул наац внутрь себя. Сила инерции повалила меня на спину, но это было нормально, поскольку закрывшийся наац вытянул за собой черное сердце и часть позвоночника номера третьего.
Надо ли описывать, как отреагировала толпа на то, что одного из них выпотрошили? Бурные продолжительные аплодисменты чуть не расплавили мои барабанные перепонки. Я был как Хендрикс на Вудстоке.
Но разовое убийство надсмотрщиков еще ничего не значило. Оно ничего не сказало бы о моем характере и не навело Азазеля на мысль, что я способен на массовые убийства.
Но вот что произошло потом.
Я затащил мертвое тело надсмотрщика номер один на тело надсмотрщика номер два и, поднявшись по этой куче, взял один из факелов со стены арены. Адское пламя совсем не похоже на земное. Оно больше напоминает «греческий огонь» или горящий магний. Оно горит долго и жарко, и его практически невозможно потушить.
Надсмотрщик номер три все еще пытался отползти в сторону, и я сунул факел в дыру на его груди, откуда только что выдрал сердце. Теперь уже светились не только его руки. Все тело зажглось изнутри, потом ярко вспыхнуло и лопнуло, как дирижабль «Гинденбург».
С помощью нааца я разрезал цепи и рванул к выходу. Не то чтобы у меня был шанс реально вырваться. Двадцать вооруженных охранников ворвались в помещение. Моего рок-н-ролльного безумия хватило еще на то, чтобы убить трех или четырех из них, прежде чем наац развалился у меня в руках. После этого началось сплошное «кантри». Демоны-охранники пустились вокруг меня в кадриль. Меня не убили только благодаря прямому вмешательству Азазеля, приказавшего отряду отступить.
Затем меня бросили в один из карцеров арены, приставив к двери пару охранников. В тот момент я думал, что это перебор. Я был уже на три четверти мертв. У меня не было ни малейшего шанса сбежать. Позже я понял, что охранников приставили для того, чтобы не дать другим демонам войти и добить меня. В той камере я впервые осознал, что меня трудно убить обычными методами.
Я попал туда весь в крови и порезах, половина моих костей были сломаны и торчали наружу, пропоров кожу. Через три дня я сумел встать. Еще через день смог ходить. Моим охранникам это совсем не нравилось. Когда им казалось, что я сплю, они украдкой подглядывали за мной через раздвижную заслонку двери камеры. Для них это было ново. Я должен был оказаться мертвее мертвого. Но что-то пошло не так, и они стали видеть во мне монстра. Никто не беспокоил меня до тех пор, пока несколько дней спустя Азазель не прислал дружелюбного маленького гомункула со сладкими Адскими фруктами, Царской водкой и просьбой зайти к генералу сегодня на ужин. Понятное дело, я согласился.
Это хорошая сторона вспыльчивости. Недостатком является то, что она заставляет вас делать глупости, не размышляя и не глядя по сторонам.
Я брожу в толпе веселящихся и пытаюсь напасть на след Джейн-Энн, пока не натыкаюсь на кого-то сидящего и не проливаю на его костюм за десять тысяч долларов его же напиток. Парень немедленно встает, явно намереваясь обозвать меня мудаком.
– Му… –
