Джокер по-прежнему сидел на краю кровати, опершись локтями в колени и опустив лицо в ладони, словно даже не шевельнулся после того, как она ушла. На столе перед ним лежал чистый лист бумаги и шариковая ручка. Харлин немедленно убрала ручку в карман: Джокеру запрещалось иметь острые предметы, но заставлять его писать карандашом показалось ей унизительным. К счастью, Джокер оправдал доверие: он не использовал ручку, как оружие. Обычно он сам напоминал, чтобы она не забывала свои письменные принадлежности. Если бы кто-то заметил эти знаки уважения и доверия, она лишилась бы работы.
Санитар, принесший ему поднос с обедом, не обратил внимания на явное нарушение правил. Харлин вдруг вспомнила, что сегодня вторник, а, значит, на ланч были такое, которые Джокер любил. Он хорошо поел и оставил кекс на потом. Десерт был удивительно вкусным и сладким, поэтому все заключенные обожали кексы. Джокер не был исключением.
– Мне очень жаль, что я не успела на ланч, – мягко распела Харлин. – Как я вам уже говорила, меня вызвало начальство, а начальству приходится подчиняться. Сами знаете, каково это.
«Хотя, вполне возможно, что не знает», – сообразила Харлин.
Джокер – сам себе начальник. Если когда-то в прошлом он и подчинялся кому-то, в это с трудом верилось. В той же мере Харлин едва ли представляла, что за несчастье случилось с ним, после чего он приобрел столь необычную внешность.
Она села напротив, а Джокер откинулся назад и подсунул себе под спину подушку.
– Раз уж вы так и не вспомнили, от чего раньше получали удовольствие, возможно, расскажете, о чем вы все это время думали? – она открыла блокнот и достала ручку.
Внезапно, вместо обычных уверток и шуток, он ответил:
– Знаете, а ведь отец меня сильно бил.
Слова, подобные удару. На долю секунды картинка перед глазами Харли поплыла, и доктор выпрямилась, стараясь привести себя в чувство. Эмоции сейчас излишни. Ей следовало поддержать пациента, который глядел куда-то сквозь пространство, мимо нее, и видел там нечто из прошлого.
– Продолжайте.
– Каждый раз, когда я не слушался… – Джокер взмахнул кулаком. – Бац!
«Не слушался, бац!» – записала Харлин трясущейся ручкой.
– Иногда, когда я просто сидел и ничего не делал… вот тебе!
«Ничего не делал – вот тебе!»
– Папаша любил заложить за воротник, – продолжал Джокер. – А коль человек любит поддать, он частенько бывает в скверном настроении.
«Поддавал, скверное настроение».
– Понимаю.
Джокер вдруг умолк. Харлин боялась прерывать ход его мыслей и разрушить чары, заставившие его внезапно заговорить про детство. Однако молчание затягивалось, и она забеспокоилась, как бы он опять не ушел в себя. Что же сказать, чтобы заставить его говорить без излишнего нажима?
– Мне кажется, я лишь однажды видел его счастливым, – внезапно нарушил тишину подопечный. – Мне было семь лет, и папа повел меня в цирк.
«Папа счастлив, цирк, семь лет», – торопливо писала Харлин, неотрывно наблюдая за Джокером, чтобы тот не подумал, будто она его не слушает.
– Там был клоун… безумный на вид чудак в клетчатых штанах, – Джокер засмеялся, по-прежнему глядя в пустоту, и Харлин поняла: прямо сейчас он видит того клоуна перед собой.
«Безумный клоун в клетчатых штанах».
– Он бегал по арене, а следом за ним носилась маленькая, тявкающая собачонка и пыталась цапнуть его за пятки.
«Арена, собачонка, тяпнуть за пятки».
Неожиданно Джокер вскочил на ноги.
– И каждый раз, когда он останавливался, чтобы пнуть ее, с него падали штаны и он шлепался на задницу!
Харлин кивала, продолжая записывать: пнуть, штаны, задница. Джокер согнулся от хохота, потом выпрямился и принялся вытирать слезы с глаз.
«Слезы смеха?»
– Господи, я думал, мой старик живот надорвет, так он хохотал. Я внезапно понял, он – счастлив, и тогда я решил, что тоже буду его смешить.
«Старик счастлив. Смешить тоже», – Харлин подчеркнула эти слова.
– На следующий день, когда папаша приполз из паба, я натянул его лучшие брюки, спустил их до ботинок и в таком виде встретил его в дверях.
Харлин собиралась законспектировать «паб, приполз, дверь, спущенные штаны», как вдруг Джокер, тихо посмеиваясь, спустил штаны и остался лишь в трусах-парашютах с рисунком из цветов, сердец и амурчиков со стрелами. Она никак не могла решить, что смешнее: эти трусы или спектакль, который ей доводилось наблюдать. Его смех был настолько заразителен, что Харлин не сумела бы остановиться, даже если бы в камеру вошла Джоан Лиланд, желающая узнать причину такого веселья.
– Пап, посмотри на меня! – пропищал Джокер тонким, детским голоском.
«Пропищал» – записала доктор, смеясь все сильнее.
– И бац! – он замахнулся. – Я получил по уху, свалился и порвал его лучшие штаны!
Харлин оставила попытки вести записи и захохотала вместе со своим пациентом так, что у нее заболел живот. «Сколько еще продлится эта пытка?» – подумала девушка, всхлипывая и заливаясь слезами. Попыталась вытереть мокрые щеки салфеткой, как вдруг Джокер перестал смеяться, посмотрел прямо на нее. и холодно отрезал:
– И тогда он сломал мне нос.
Смех Харлин умолк так внезапно, как будто Джокер дал ей пощечину.
«Нет, – взмолилась она, – пожалуйста, нет».
– Хотелось бы, конечно, верить, что он целился мне по заднице и просто промазал… – голос Джокера звучал спокойно и безразлично, словно он только что не хохотал как безумный. Он надел штаны и присел на кровать, подложив подушку под спину. – По крайней мере, именно это я сказал себе, когда очнулся в больнице три дня спустя.
– Через три дня? – в ужасе переспросила Харлин придушенным голосом.
– Что поделать, у комедии тоже имеется своя оборотная сторона, – ее собеседник вскочил на ноги и распахнул объятия, улыбаясь во весь рот. – Чего, кроме побоев, дождешься от людей, не понимающих шуток,
