В башне на холме царь предложил ей заклад. Сказал, что если она позволит отрубить себе голову, то и она сможет отрубить ему голову, и тогда он на ней женится и даст ей все, чего она только ни пожелает. Она вовремя вспомнила, в чем тут хитрость, и, когда голова царя слетела с плеч, а ее осталась на месте (Дарр Дубраули не может вспомнить, как ей это удалось), она подняла голову за длинные волосы.
Теперь скажи мне, обратилась к голове Лисья Шапка. Скажи мне, где отыскать Самую Драгоценную Вещь. В какой земле и кто ее хранит.
Нет, сказала голова царя.
Ты должен. Ты обещал.
Не скажу, сказала голова царя.
Тогда она сделала чашу из черепа царя, и выпила из нее, чтобы узнать его тайную мысль, и унесла ее с собой. Жидкость в ней имела привкус железа.
– Я знаю этот народ, – сказала она, уверенно и быстро шагая вперед. – Знаю сказания.
– А что, если он или кто другой тебя обманет, пошлет туда, где вещи нет?
– Они не могут обмануть. Должны говорить правду. В этой земле лжи нет.
Может, так оно и было, но это не мешало им говорить загадками, или сообщать правду навыворот, или говорить одно, а иметь в виду другое: хоть Лисья Шапка исполняла указания отрубленной головы и повиновалась узору на игровой доске и песням на языке деревьев, которые пели певцы, она никак не могла добраться до Самой Драгоценной Вещи.
Они шли на север. Дарр Дубраули шагал рядом или ехал у нее на плече и от усталости и скуки уже подозревал, что никуда он на самом деле не отправлялся, а просто сидит по-прежнему на холме-великане и слушает рассказ Лисьей Шапки: словно этот рассказ с самого начала был о ней, о том, что будет, а не о том, что некогда было.
Из-за того, что она пришла оттуда, откуда пришла (так она сказала Дарру), в каждой стране за ней принимался ухаживать то царь, то нищий, то певец, то боец, и с каждым она соглашалась сойтись («Ну ладно»), но в первую брачную ночь отстраняла мужа рукой и требовала прежде сказать ей прямо, где найти Самую Драгоценную Вещь, – и он тут же исчезал или превращался во что-то другое: в мотылька, в палку или волну на воде.
– Потому что не хотят мне отвечать, – сказала Лисья Шапка Дарру. – Трусы.
Последний избранник отнес ее в сырую беседку у золотой реки, но все пошло как обычно: когда Лисья Шапка задала ему вопрос, он превратился в Угря и попытался ускользнуть в прибрежный ил. Лисья Шапка поймала Угря и заставила говорить. Что в ней, в этой Самой Драгоценной Вещи, где она и как ее отыскать?
Ничего, проговорил зубастой пастью Угорь.
Говори правду, приказала она.
Хорошо – в ней всё.
Лисья Шапка сказала, что правда тут либо одно, либо другое, но Угорь ответил, что да, правда и то и другое и не отпустит ли она его все-таки?
Лисья Шапка сдавила его крепче. Угря трудно удержать в руках. Она сказала: Не отпущу, пока не откроешь мне, где ее найти.
Угорь извивался и вырывался. Нигде, кроме как в обширной земле внизу, сказал он, и вовсе она не спрятана в яйце Вороны мира сего. А потом выскользнул и уполз.
– Вороны мира сего? – уточнил Дарр Дубраули.
– В этом мире только одна Ворона, – сказала Лисья Шапка, словно только что об этом узнала. – Всё здесь по одному. Просто встречается снова и снова, поэтому кажется, что всего много.
– Понял, – сказал Дарр Дубраули, но на самом деле понял только теперь, когда начал рассказывать свою историю: в земле, где существуют одни лишь знаки, нужен только один каждого вида, один замок, один царь, любовник, соперник, ребенок, зверь, рыба, птица, зуб, глаз, чаша, постель.
В них не было ничего, кроме их значения, и только значение изменялось. Поэтому он клевал печень павших воинов-великанов в каждой новой земле, но не насыщался и не голодал. Из какой бы чаши ни пила Лисья Шапка, та оставалась полной, а жажда не утолялась и не возрастала. Такая земля. Они стояли на дальних ее холмах и смотрели, как солнце лениво опускается к горизонту.
Как и во всякую ночь, теперь перед ним стоял выбор: спать на земле, как Перепелу, в складках плаща Лисьей Шапки, или одному в зарослях Орешника (тут всегда были заросли Орешника) и всю ночь слушать, как листья о нем перешептываются. Лисья Шапка здесь и вовсе не спала.
– Почему они не хотят отдать тебе эту вещь, если им самим она не нужна? – спросил Дарр Дубраули. – Я просто не понимаю.
Все эти вопросы она запретила ему задавать под луной на кургане, но теперь нужно, иначе он ей ничем не поможет.
– Так мне сказал Певец, – ответила Лисья Шапка. – Если эта вещь станет нашей и живые перестанут умирать, ни цари, ни царицы, ни свинопасы, ни воины больше не придут в эту землю. Число их не возрастет. Они потеряют подношения и почет, что имеют ныне. Кому их помнить? Да и зачем? Рано или поздно их позабудут.
Солнце уже опустилось так низко, как пожелало, и теперь начало карабкаться обратно в небо, и чем выше поднималось, тем холодней становилось его лицо.
– Поэтому они крадут детей, – объяснила Лисья Шапка. – Поэтому жители густого леса заманили меня к себе и не хотели отпускать. Ты помнишь. Они хотят, чтобы мы были с ними, всё больше и больше нас.
– Ну, рано или поздно все вы там будете.
– Может, и нет, – сказала Лисья Шапка и положила посох рядом. – Может, и нет.
– Но зачем, – спросил Дарр Дубраули, – если тут лучше? Тут все время игры и пиры, никому не приходится копать землю, убитые в схватках встают к вечеру, чтобы пировать и пить, снова и снова…
– Здесь не лучше, – с холодной уверенностью сказала Лисья Шапка. – Они так говорят, но даже герои не хотят приходить сюда раньше, чем придется, а когда приходится, они плачут. Не лучше. Поэтому мы оплакиваем мертвых, Ворона: плачем не только о нашей утрате, но и об их потере.
Солнце стояло уже высоко.
– Пойдем, – позвала Лисья Шапка.
Лисья Шапка не могла найти путь в обширную землю внизу. Дарру было стыдно, что он ничем не может ей помочь, будто он только слушает рассказ о том, что она совершила и что вынесла. Совсем ничем: до того мига, когда они потеряли всякую надежду и наконец повернули прочь от
