И прежде, чем она успела что-то сказать, поменялся снова. Улыбнулся дико и широко, позволил ей поймать свой взгляд и доверительно сообщил:
— Твоя голова слишком ценна, чтобы разбивать ее о камни, — наклонился и впечатал ледяной указательный палец ей в лоб. — То есть ты не подумай, я ее разобью, чтобы все по-честному, но лишь когда достану оттуда все, что мне нужно. А там — ого-го как много всего! Спутано в такой клубок, конечно, что сразу не размотаешь. Но смотри, тут у тебя ничего нет. Нечем больше заняться, кроме как распутывать. Я даю тебе сон. И даю тебе время. Вспоминай, Марла, все, что знаешь.
Развернулся и двинулся к своему облаку. Он как будто спешил, оттого хромал еще сильнее, чем в прошлый раз. А она снова не хотела его отпускать, снова потянулась было, но он заговорил, остановившись у самой кромки клубящегося тумана:
— Человеческий ребенок слишком нетерпелив, чтоб извлечь из тебя все, что можно. К тому же сам не знает, что ему нужно. А я — знаю. И я, детка, умею ждать. Смерть всегда приходит в конце. В са-амом конце.
— Что именно тебе нужно? — спешно вскочив, спросила Марла, потому что он начал было поднимать руку, а она знала, что будет дальше: щелчок пальцами — он исчезнет, растворится в облаке. Надолго ли?
— Что-нибудь о Лаэфе, — небрежно бросил Ух’эр, обрывая начатое движение, но уже больше не оборачиваясь. И пробормотал, обращаясь уже не к ней, пробормотал себе под нос. — Он сейчас самый…
Щелчок пальцев. Туман. Сладкий запах. Громкое: пуф! — и все растворилось.
Марла села в траву и запрокинула голову вверх, щурясь на свет, что льется с неба. В небе не было светила — но свет был. Она очень старалась вспомнить что-нибудь о Лаэфе. Но в голову приходили совсем иные мысли.
Что поделать — она была мертвой, она была юной, но она осталась безумной. И не была хозяйкой своих мыслей. Ей все мерещился тот взгляд — почти человеческий взгляд бога Смерти, которого вдруг будто бы укололи.
И вспоминались легенды — древние легенды, где он был почти человеком.
— Тэхэ, охотой что правила, улыбалась Смерти… — прошептала Марла, нахмурилась, вспоминая дальше. Потерла виски.
***
Тэхэ, охотой что правила, улыбалась Смерти, и любил Ух’эр её улыбку, и смотрел на кровь на пальцах, целовал её, деля кровь — смертных ли, животных — на двоих.
Была с ним Тэхэ дикая нежна, купала в ручьях, укладывала в травах, умывала росой. И ждал Ух’эр, пока Тэхэ уйдет в дальнюю охоту, а когда ушла — накрыл тенью своей свет белый, и денно, и нощно сторожил любимую пуму дикарки — и горло ей перерезал, когда озарила его лучами своими Рихан. И тем забрал у Тэхэ власть над смертью зверей — только над жизнью оставил. И рисовали его с пумой у ног, а руки — в крови. Никто, никогда и навеки больше не смел на пути Смерти встать — и полюбить боялись. Любовь Ух’эра — утренняя роса в мерзлой траве. Любовь Ух’эра — расчёт безумца. Ух’эр — Смерть, и смерть несет в себе, и кто ближе к нему станет — к тому скорее…
***
Марла зажмурилась и замотала головой. Нет, не та история. В этой-то все ясно. Ух’эр здесь — не тот, у которого был человеческий взгляд. Старая это легенда, есть поновее. Чем старее легенда, тем труднее понять, насколько правдива. Впрочем, они все врут. Она в его глазах видела — все врут.
И еще одна — про смертную деву — наверняка тоже фальшивая.
***
…Тала — звали ту люди. Тала, которой что смертный, что бог, что сама — все игрушка, смех. Танцует, поет, смеется, у ног Ух’эра сидит, как он сам — у трона Лаэфового. Как Лаэф допускал к себе, допускает Смерть — смертную. У подножья Гьярнорру, в сокрытой пещере, во сне, за семью замками, закрытой от змей, от лучей, от глаз.
— Ведь все мы умрем, — Тала смеялась. — Ты — нет, никогда. Так чего ты боишься? Явись наяву — ничего не случится — увижу, пойму.
Слова ее болью и медом, и ядом, и солью, и сладким нектаром. Забыл он, что так — лишь во сне, а из сна только выйти — увидят. И змеи, и очи-лучи, и Рихан, и Ирхан и мать их Сорэн
— Вечную жизнь подарю, — разве имел Ух’эр на то право? — В воды Мирдэна окуну, Рихан и Ирхан лучи пусть сплетут в среб-златую корону, смотрите вы, люди, — царица идёт. Смерти царица!
Смеялась та, что Талою звалась. Смеялся за нею Ух’эр, безумие на безумие преумножая. Он помнил: коль ближе к нему кто-то станет, скорее сном вечным уснет. И в царстве своем ложе выстелил ей, укрыл лепестками, травой, паутиной…
***
Конечно, легенды врут.
Спроси Марла у него об этом, он бы так и сказал ей. А еще — разорвал бы ее на части. Бросил бы в самый темный кошмар. Преследовал бы денно и нощно и разрывал бы снова и снова. Так поступил бы с любым, кто напомнит ему о Тале. Сам никогда не забывал, но с собой уже поступил — он сам был кошмаром.
Она была глупой, девочка Тала. Юная дева с душой ребенка. Все звали ее безумной, смеялись над ней часто, а она и сама смеялась. Душу ее Ух’эр рассмотрел первой, тело — потом, много позже, когда встретил наяву. А началось все со сна, в который он случайно забрел, гуляя. Шагнул в разноцветный сказочный мир — и замер. Сон, достойный считаться его творением, не будь таким светлым.
Звонко пел ручей под ногами, птицы, раскинув прозрачные белые крылья, парили высоко в разноцветном небе, под сполохами радуг над головой. Птицы пели. Серебряными колокольчиками звенели им в ответ травы и цветы. А она танцевала на поляне, пронизанной лучами Ирхана, но — чудо! — лучи светили не сверху, снизу, из-под ног. Ух’эру так понравилась идея засунуть этих гадов, приспешников Сорэн, под землю, что он невольно вышел на полянку.
И она, развернувшись в танце, замерла — заметила. Подскочила, схватила за руку и рванула за собой — танцевать.
— Дитя, — он звонко хлопнул ее по ладони. — Не видишь, я хромой?
Щелкнул пальцами — и с хрустом, с треском
