Майя коротко всхлипнула при слове «бывшей».
– Он говорил, что не знает, когда и какой будет его смерть, – еле слышно прошептала она, с трудом отводя взгляд от тела. Предательские глаза так и тянулись уцепиться за неестественную позу Оракула, его нелепо растопыренные перчатки и мокрый от ее пальцев воротник. – А я…
– Ну-ну, дорогая, – прервал ее незнакомец. – Успокойся. Что за чепуха. Разумеется, он знал. И знал это всегда.
– Н-но… – Майя снова скользнула взглядом по Оракулу, остановилась на его невозможно синих и теперь таких пустых, словно пластиковых, глазах. – Он говорил…
– Он врал, дорогуша, – прервал Майю незнакомец и, доверительно наклонившись чуть ближе, добавил: – Чудовища почти всегда лгут. Тебе ли этого не знать.
Он снова выпрямился. Куда быстрее, чем Майя успела сообразить коснуться его хоть пальцем.
– Чудовища, – повторила она растерянно и согнула пальцы, впервые разглядывая длинные острые ногти. Слово, как солоновато-сладкая ириска, каталось по языку и склеивало зубы. Майя чувствовала, что послевкусие будет горьким. – Я тоже чудовище.
Она не спрашивала, но мужчина кивнул и пошире открыл дверь.
– Четыреста седьмая, – бодро повторил он. – Добро пожаловать.
Майя выдохнула, подняла подбородок повыше и уверенно перешагнула через лежащее на пороге тело. В конце концов, он сам виноват!
Елена Щетинина, Наталья Волочаевская
Мертвые дети не умеют врать
Дети колыхались на свежем весеннем ветерке где-то на уровне третьего этажа. Тонкие серебристые нити, выходящие из их пупков, Анна намотала на локоть – так было вернее, чем держать их просто в кулаке.
Однажды она несколько увлеклась, немного задумалась, по привычке рисуя кончиками пальцев по ладони буквы и образы, – старая привычка из прошлой – и чуть не упустила Димитрия.
Царевич поднимался все выше, выше и выше – до пятого этажа, пока не достиг квартиры сухонького благообразного старичка, вселившегося в Общагу совсем недавно, – как там его? Иван Иванович? И не миновать бы беды – выше шестого этажа дуют северные ветры, несут с собой песок и лед, но ножи, которые Иван Иванович разложил на столе, готовясь к ужину – из его окна отчетливо тянуло жареным мясом, – эти ножи-то и притянули Димитрия. Убийца приходит на место убийства, убитый тянется к орудию своей смерти.
Мертвые дети не умеют врать. Поэтому, когда Анна спросила, где же Димитрий, все указали пальцем на то окно. А там старичок, улегшись животом на подоконник, втягивал за руку в комнату восьмилетнего мальчишку, взъерошенного и румяного, – точь-в-точь такого, каким он был в день своей смерти в Угличе, четыреста с лишним лет назад. Редкие прохожие – если бы им довелось проходить по пустырю у Общаги – задрав голову, увидели бы, как старичок пытается обхватить красный воздушный шарик. Но Анна-то знала. Как знали и все обитатели Общаги.
Ее принесло в этот город, как Мэри Поппинс, – только не восточным, а юго-западным ветром. Она бы пролетела дальше – оставшись лишь неуловимым воспоминанием у тех, с кем столкнулась, – но ее остановили голоса.
Десятки детских голосов, которые растерянно бормотали из-под болотной топи, на которой вырос этот город.
Болота, болота, сплошные болота – на них стояли каменные здания, и в них медленно погружались деревянные кресты старых погостов – крепко держали увязшие детские души, как липкая лента мух.
И она тоже осталась.
* * *Для ее пансиона выделили сразу три комнаты. Снесли стены между ними. Точнее, однажды утром эти стены – а они были несущими – просто исчезли. Вместе со стенами стянулись углы, увязли в потолке угловые балки и, кажется, появились лишние окна. Идеальное помещение для детей. Для детей, которые большую часть своей нынешней проведут в этой огромной комнате. Потому что они мертвы.
Иногда Анна выводит их на улицу. Они трепещут в воздухе, как связка воздушных шариков. Хотя почему «как»? Именно так их и видят люди. Обычные люди.
Тонкие серебристые нити, бесконечно длинные и прочные, как сталь, тянутся от их пупков к руке Анны. Она снова и снова размышляет о том, что надо придумать что-то более надежное, чтобы их удерживать. Эти нити такие тонкие. Они выскальзывают из пальцев, словно утекают сквозь них. Если так случится, то ребенок улетит в небо, подобно воздушному шарику. И опустится где-то, как шарик. И будет найден, как шарик. И проживет у кого-то, как шарик – несколько дней, пока не сморщится, не иссохнет, не превратится в пустую, безразличную ко всему оболочку. И не будет выкинут на помойку. Как шарик.
Анна уже потеряла так двоих. Она больше не хочет терять никого. Никогда.
* * *«Тетку с шариками» считают городской сумасшедшей. Яркие длинные платья, крылатые кофты, румяна во все щеки и зеленая помада, накрученные на шее метры шарфов, кружевные перчатки, сверкающая бижутерия на исколотых ушах, на шее, на запястьях, на щиколотках – кричащая, но безобидная маска существа не от мира сего.
Анне это нравится – удобно, не надо ничего объяснять, никто не проникает – ни взглядом, ни мыслью – дальше того, что видит. Ее не боятся, только тайком покрутят пальцем у виска и через несколько шагов забудут.
В ответ она прячется за толстыми стеклами очков – прячется, чтобы лучше видеть враждебный мир, чтобы лучше защититься в случае чего. И защитить детей.
Карманы ее кофт набиты звонкими тяжелыми монетами, словно бременем, влекущим ее вниз, к земле, – в противовес связке из воздушных шаров, которые она бережно несет в вытянутой руке.
И хорошо, что никто из прохожих не догадывается, что это вовсе не воздушные шары. Лишь однажды чуть не случилась беда: прохожий поднял глаза на связку шаров и отшатнулся, сел на асфальт и, раскрыв рот, проводил ошарашенным взглядом Анну.
К счастью, шок его был так велик, что он ничего не успел предпринять. Анна поняла, что он видел детей. Видел их так же, как она, – потому что страдал той же болезнью глаз, что и она. Обычный мир для нее выглядел мутно, зыбко, призрачно – настолько призрачно, что призраки в нем казались даже слишком плотными и естественными.
* * *Эта девочка появилась у них внезапно. Просто возникла на подоконнике из ниоткуда. Первой заметил ее Коля. Обычно тихий и молчаливый, сидящий за столом и рисующий-рисующий-рисующий. Необязательно карандашом на листе бумаги. Даже просто пальцем на столешнице – он так не любил, когда Анна вытирала пыль. Он подошел к Анне и осторожно коснулся ее плеча.
Она вздрогнула.
– Что случилось, Коля? – как можно более спокойно спросила она.
Убитые дети боятся всего, что напоминает им об их смерти. Если тебя застрелили, как Колю, ты будешь вздрагивать от резких звуков, дрожать при виде молнии, бежать прочь от запаха гари. Но при этом – странное дело – тебя будет тянуть к огнестрельному оружию. Анне не с кем было поделиться своими наблюдениями. Да и вряд ли кому-то это было нужно. Она не знала
