Коля снова потрогал ее за плечо. Она даже не заметила, как погрузилась в свои мысли.
– Что случилось? – повторила она.
Коля указал рукой на подоконник.
Там, глядя снизу вверх на новую девочку, толпились все остальные дети. Цесаревич Алексей даже распахнул рот от удивления – совсем не по-императорски. Давно здесь не появлялись новички.
Анна подошла к девочке. Худенький заморыш, та взирала на Анну с опаской. Казалось, одно неверное слово, одно резкое движение – и девочка отшатнется, полетит вниз прямо с восьмого этажа.
– Тихо! Тихо, – сказала Анна, протягивая к ней руки.
Она не знала, как именно умерла эта девочка, поэтому боялась ошибиться.
– Не бойся! Иди сюда, мы тебя не обидим.
Дети, сгрудившиеся у ее ног, молчали.
* * *Она была тощей и бледной, эта девочка, прозрачнее любого из призраков, и ни на секунду не вынимала большого пальца изо рта. На руках и теле синяки, в одежду набился песок. Этот песок больше всего злил Анну. Он появлялся снова и снова, сколько бы она ни вытряхивала ее одежду. Песок появлялся, синяки не сходили, бледность не пропадала. А это означало только одно – девочка так и не была похоронена. Ни через три дня, ни через неделю – никогда после смерти.
Она ни с кем не разговаривала. Среди мертвых детей, которые и так не отличаются болтливостью, эта маленькая покойница была самой неразговорчивой. Только, кажется, Коля нашел с ней общий язык. Странную они составляли пару – пятилетняя песчаная фея – так Анна называла новенькую, пока та не скажет свое настоящее имя, – и четырнадцатилетний подросток с длинной челкой, прикрывающей огнестрельную рану на виске. Они часами сидели за самым дальним столом, возили пальцами по столешнице и о чем-то беседовали на понятном только им языке жестов. Эта девочка умела говорить, это было ясно как день. У нее было лицо человека, который умеет говорить.
Анна уже давно – очень давно – усвоила правило: не заставлять, не требовать, не настаивать. У них впереди вечность. И у нее, стало быть, не меньше.
Девочка подошла к ней спустя восемьдесят три дня. Взяла осторожно за руку, перевернула ладонью вверх и стала аккуратно, едва касаясь, используя полустертую линию жизни, как разлиновку строчек, выводить буквы. Это так сложно – успеть почувствовать их: девочка выводила буквы неумело, то и дело с исчезающим нажимом. Хотя бы понять – латиница это или кириллица.
В – начала писать девочка. В столь юном возрасте, когда не все умеют читать и писать, мало кто из детей различает строчные и прописные буквы.
А – была следующей. Это могло быть все что угодно, вплоть до слова «банк». Вплоть до того, что ее заперли в банковской ячейке, где она и задохнулась.
С – нет, это не банк. Но так много вариаций того, чем может оказаться это слово.
N – это какой-то бред. Что-то совершенно непонятное. Такого слова, такого имени в принципе не существует. Если только у китайцев, корейцев или жителей Африки. Но девочка не была похожа ни на китайца, ни на корейца, ни на жителя Африки.
Л – кириллица? Неужели это все кириллица? Тогда понятна эта странная N, вдруг возникшая в середине слова, как одинокий гриб посреди травы. Это И, всего лишь перевернутая И. Дети так любят переворачивать буквы.
Дальше Анна уже ничего не угадывала. Просто ждала, когда девочка закончит выводить буквы на ладони.
ВАСNЛИNА – гласила надпись. Имя, просто имя, пусть даже довольно редкое. Не место смерти, не орудие убийства. Даже не имя убийцы. Странная особенность мертвых детей – они не помнят ничьих имен из своей жизни, кроме собственного. Потому-то они и не могут поведать ничего из обстоятельств своей смерти. Но Анна и не расспрашивает. К чему? Они убиты и похоронены. Дни, годы и века назад. Пусть живые сами заботятся о своих мертвецах. У Анны и так много дел.
Девочка держала ее за указательный палец и ждала, когда Анна вынырнет из своих мыслей.
– Значит, Василина? – спросила Анна.
Девочка промолчала.
– Ну что же, Василина, будем знакомы.
Девочка вынула палец изо рта. Оттуда влажными пластами выполз мокрый песок. Юркий красный червячок, оказавшись на ковре, закорчился и попытался зарыться в мягкий ворс. Запахло тиной, мокрым камнем и пустой могилой.
* * *Прошло еще три месяца. Василина больше не держала палец во рту. Иногда она кашляла песком, песок тек по подбородку, как слюни, даже сморкалась она песком. Но рот ее был свободен – а она так ничего и не говорила. Она набивала рот пищей, жадно, почти не пережевывая, глотала огромные куски – огромные настолько, что они застревали в пищеводе и вспучивались буграми на худеньком горле. Она ела и ела – все, что попадалось под руку. Призракам не нужна еда, но Анна всегда держала на столе яблоки, конфеты, вафли, бутерброды, по утрам там дымилась в тарелках манная каша с неизменными комочками. Призраки так отчаянно цепляются за детали из своей жизни, а еда – это очень важная деталь. Но так, как ела Василина, на памяти Анны не ел еще ни один призрак. Это была какая-то болезненная фиксация, и не на конкретном виде пищи – Василина глодала даже кожаную обивку стульев, – а на самом поглощении.
Она все так же общалась только с Колей. Анна то и дело видела две их головы – белобрысую и каштановую, – склоненными над огромной столешницей. Анна предлагала им бумагу, карандаши, кисточки – они наотрез отказывались. Тогда она принесла мешок муки и рассыпала ее по столу.
В окна пансиона – с крепкими рамами из мореного дуба – никогда не проникали сквозняки, поэтому мука лежала на столе, не шелохнувшись. Дети рисовали пальцами, стирали, рисовали снова. Анна успевала краем глаза заметить портреты Василины в разных ракурсах – от Коли и квадраты, прямоугольники, круги, линии – от Василины.
Девочка рисовала их очень тщательно и из раза в раз похоже. И Анне казалось, что это не просто абстрактные картинки, а что-то большее, о чем Василина не хочет говорить. Иногда ей виделись в них грубые человечки – палка-палка-огуречик. Человечки склонялись над прямоугольниками на длинных тонких ножках, стояли возле квадратов, над ними висели треугольники, из которых падали длинные тонкие линии. А может, это были не человечки, а четырехлапые тараканы, а может, облезлые елочки. Анна гадала, но ни в чем не была уверена.
* * *Фотоаппарат она заказала по интернету. В шпицбергенском подразделении Canon. Особая светочувствительная матрица, линзы от Карла Цейса – еще того, самого первого. Фотоаппарат, который умеет фотографировать призраков. Фотоаппарат, с помощью которого она наконец сделает фото своей семьи. Внешне совершенно обычный, неотличимый от тысячи фотоаппаратов, которыми пользуются тысячи людей. Анна даже засомневалась в его уникальности, когда распаковала его. И поэтому быстро, украдкой, щелкнула детей, бывших в комнате.
На дисплее застыл кадр. Да, вот они все. Синеглазая Юта сидит, подперев кулачками
