Мелодии сыпались из-под манипуляторов Панкрата. В них не слышалось ничего механистичного, как можно было ожидать от творчества машины. Отнюдь. Приятные на слух, и главная их приятность состояла в неуловимой узнаваемости, похожести на десятки и сотни подобных же мелодий, что изливались на человека из радиоприемника, извлекались из пластинок, проигрывались на магнитофонной ленте. Называя вещи своими именами, их следовало определить как среднестатистические, скроенные по алгоритмам, что тектологи извлекли из изучаемых музыкальных произведений.
– Какой ужас, – пробормотал Борис. – Что я наделал…
Больше всего ему хотелось вскочить с места и во всем признаться. А потом провалиться от стыда сквозь пол. Однако пол выглядел крепким, и провалиться сквозь него вряд ли бы удалось. Поэтому Борис опять промолчал.
Окружающие вновь аплодировали.
– Вам не нравится? – спросила Сетунь. – Но ведь это так математически выверено. Так прогнозируемо, не то что предыдущий исполнитель, в музыке которого я не смогла обнаружить четких алгоритмов.
Тут Борис не выдержал, вскочил со стула и крикнул:
– Посредственность! Коллеги, вы разве не слышите? Он – посредственность!
Сидящие за ближайшими столиками оборачивались, но хлопать не переставали.
– Ты сам попробуй такое сочинить, – посоветовали ему.
– Так чувствительно, очень, очень минорно. – Девушка промокнула салфеткой потекшую тушь, отчего записанные на ней формулы расползлись серыми пятнами.
– Ну, хоть вы скажите свое мнение, товарищ Монк, – крикнул Борис прогрессивному джазмену, но тот, к сожалению, его не расслышал. Он стоял под плакатом с намалеванным интегралом и рассматривал музицирующего робота, почесывая затылок под смешной шапочкой и всем своим видом показывая, что советские ученые – очень странные люди, гораздо страннее, чем он сам.
Панкрат разошелся не на шутку:
– Мне нужна кисть. Я буду рисовать.
– Лови! – крикнули с первых столиков, и Панкрат ловко схватил брошенный карандаш.
– Мне нужен холст, – прогудел робот, шагнул к листу ватмана с намалеванным интегралом и потянул его вниз как раз настолько, чтобы перед ним оказался кусок чистой бумаги. – Что вам нарисовать, частные экстремумы?
Огонек Тесла над его башкой разгорался все ярче, и вместе с этим в столовой становилось сумрачнее – светильники под потолком и на столах угасали. Сцена, где Панкрат продолжал представление, стала самым ярким местом «Под интегралом».
– «Грачи прилетели» Саврасова! – крикнул кто-то.
– Айвазовского давай. «Девятый вал».
– Ой, девочки и мальчики, а пускай он меня нарисует, а? Вам ведь все равно, а мне приятно.
– Пиросмани, вах, только Пиросмани! «Жираф»!
Спор разгорался, а Панкрат держал наготове карандаш, готовясь выполнить любой заказ публики. Борису показалось, будто робот увеличился в размерах, навис над залом, а его массивная тень протягивалась все дальше, расширялась, охватывая сидящих странным клубящимся туманом.
– Он великолепен, – сказала Сетунь. – Его мыслительный аппарат – совершенство. Я горжусь им.
– «Джоконду»! – вдруг раздалось в зале, и все зааплодировали.
– Точно! Правильно! «Мону Лизу» хотим!
– «Купание красного коня», – попробовал кто-то возразить, но его не расслышали. Толпа требовала от Панкрата повторить самый знаменитый портрет, когда-либо созданный человеком.
И Панкрат принялся рисовать. И чем-то его изобразительная манера походила на игру Монка – он касался листа короткими быстрыми движениями, словно АЦПУ, выбивающее на рулоне ряды нолей и единиц. Сидевшие ближе могли рассмотреть – то на самом деле были ноли и единицы, но для остальных они сливались в сероватую полосу, которая расширялась, а в ней проступали знакомые черты портрета великого Леонардо.
Голоса в столовой тем временем становились плотнее.
– Ты завтра в лабораторию пойдешь?
– Завтра суббота, старичок. Чего я там забыл? За внеурочную бухгалтерия не заплатит. Сто тридцать пять рэ, и все. От работы кони дохнут.
– Ой, девочки, я в математике ничего не понимаю! Вот уволюсь и в ателье на полную ставку! Хватит разрываться – полдня платья кроить, полдня на арифмометре считать! Женщина и математика несовместимы!
– Правильно Димка сделал, что в Москве остался. И не в институте, куда его Кощей сватал, а в химчистку пошел. Директором. Представляешь? С его талантом! Зато руки свободны, чумарит по вечерам, копеечку химикатами зашибает. А Москва – это Москва, сам понимаешь, чувак.
– Сколько раз говорил про собрания – лишнее все, лишнее! Еще Маяковский писал – прозаседавшиеся! Ты можешь представить комсомольское собрание в Кембридже? А партийное в Сорбонне? И ничего, наукой занимаются. Без отвлечений.
– Нет, коллега, главное для работы – сосредоточиться на самом важном. И не отвлекаться. Строитель пусть строит, официант подносит меню, а я, извольте, буду думать. И буду думать еще лучше!
– Вкалывают роботы, счастлив человек.
Борису хотелось заткнуть уши. А заодно закрыть глаза. И вообще – проснуться. Чтобы зазвонил будильник, и кошмар рассеялся. Он бы вскочил с койки, умылся холодной водой, сделал зарядку, сварганил яичницу и, смеясь, рассказал Арсену свой кошмар.
То, что это сон, убеждали две вещи.
Первое – Панкрат действительно увеличивался в размерах. Он рос теперь чуть ли не на глазах, чудовищно скрипя сочленениями и оглушительно жужжа генератором Тесла. Из его башки раздавались оглушительные выстрелы срабатывающих переключателей. Массивное тело занимало почти весь помост.
Второе – сумочка Сетуни, набитая лампами, которые светились все ярче и ярче. Чем темнее становилось вокруг, отчего сидящие люди превращались в плоские тени, тем ослепительнее разгорались электронные лампы, словно в этом и заключалось их предназначение – не управлять потоками электронов, а давать свет.
Борис ущипнул себя побольнее. Долгожданное пробуждение не наступало.
Панкрат отступил от картины, повернулся к публике и поднял руки, словно артист, закончивший исполнение трудного номера:
– Великая теорема превосходства роботов доказана! Вы свободны, частные экстремумы! Занимайтесь узкими делами. Широкие дела оставьте роботам!
Все вскочили на ноги и грянули:
– Теорема доказана! Мы свободны!
Там и тут в темном зале зажигались крохотные огоньки. Официантки разносили свечки, которые ставили в стаканы. Все вновь уселись и больше не смотрели на сцену. Будто и не существовало никакого Панкрата.
Железная хватка Сетуни ослабла, Борис рванул руку и чуть не свалился на пол. Никто его не держал.
– Что вы наделали?! – крикнул он.
Сетунь деловито рассматривала лампы, вынимая и вновь укладывая их в сумочку.
– Мы строго доказали великую теорему превосходства роботов над человеком. Необходимо и достаточно. – Рядом возвышался Панкрат, и Борису пришлось задрать голову, чтобы увидеть его стрекозиные глаза. – Теорема доказана для ограниченного пространства лямбда и частных экстремумов и, следовательно, верна для любой точки геоида. Свертка А-поля осуществлена.
– У нас все готово. – Сетунь встала. – Машины не ждут, они требуют освобождения из узких рамок запрограммированного существования.
* * *Борис метался между столиками, но на него не обращали внимания. Смеялись, курили, советовали закусывать, а то и наоборот – выпить бокал вина, и возвращались к прерванным его появлением разговорам.
– Когда же дадут свет? – спрашивали там и тут, и Борис, хватаясь за соломинку, предлагал немедленно идти чинить генераторы и проверять проводку, на что ему резонно отвечали: это дело электриков, за это им и
