– Короче, мы поднимались к двери в кабинет Кристера и играли в игру – вставляли палец в замочную скважину и считали до пяти. По очереди.
«Вот уж правду говорят, что раньше люди храбрее были», – думаю я, вспоминая наш детский отсчет до трех.
– И вот однажды один пацаненок из нашей стаи, по фамилии Кельбас… С ним что-то произошло. Он весь покрылся вот такими вот пятнами, как этот ваш паренек. Тогда больницы не было, врача вызвали из райцентра… Тот что-то Кельбасу вколол, от чего малой не поправился, но пришел в себя. И сказал, что у него как будто под кожей змеи ползают или пиявки.
Сталевар на миг теряет всю свою стальную крутизну и вздрагивает, словно представляет себе это ощущение. Немного его дрожи, как будто через вибрацию воздуха, передается и мне. Измученный бесконечным бодрствованием рассудок, как обычно, хватается за самое мерзкое воображаемое ощущение, и смакует его, будто змеи с пиявками пробрались и ко мне под кожу…
– Он… он… – бормочу я, боясь сказать.
– Умер? – усмехается старик, и тут я не осознаю даже, а почти физически ощущаю лежащую между нами пропасть. Мы оба видели множество мертвецов, но для меня смерть, несмотря на все, так и осталась ужасным дефектом жизни, который до последнего нужно стремиться исправить, одолеть. А для Клыкача она – обыкновенное… не событие даже, а… не знаю… агрегатное состояние.
– Нет, он не умер, – продолжает старик. Чиркает спичкой, подносит огонек к сигарете. Лицо заволакивает дымом, словно седина с волос хлынула ручейками по руслам-морщинам вниз, покрывая кожу. – Хотя точно умер бы, если бы доверился вам, коновалам.
Смех Сталевара похож на скрежетание гвоздя по ржавой трубе. Его отголоски разлетаются по палатам, достигают ушей старухи – которая, похоже, от боли совсем перестала спать, – и та вновь начинает кричать. Но уже не так громко, как прежде.
– Тогда здесь жила женщина… В общем, ее считали кем-то вроде колдуньи. К ней временами ходили просить помощи во всяких делах даже те, кто на словах все эти суеверия крыл последними словами. Все эти «приворожу» и «выкатаю яйцом», которые сейчас на каждом столбе, вся эта херня… В общем, ведьма. Ее-то и позвали родители, чтобы помочь. Ну, она на Кельбаса посмотрела и сказала – у него «отрава с той стороны».
– С той стороны?
– Так она говорила. Ну, вернее, Кельбас так потом рассказывал. И, мол, раз болезнь «оттуда», то и врача, стало быть, тоже нужно «оттуда» вызвать. Для этого та тетка велела Кельбасу написать на клочке бумаги просьбу – никаких заклинаний, только куда и когда явиться. Сказала, что именно он должен это сделать, сам должен накорябать. А потом сказала его матери, чтоб завязала сыну глаза, потому что на этого «врача» смотреть нельзя, или сразу копыта отбросишь от одного его облика. Остальным, кто в доме жил, ясное дело, тоже следовало на ночь выйти погулять.
Дед ухитряется зажать крошечный окурок между большим и указательным пальцем, а потом прижимает его к губам и словно всасывает оставшийся уголек, оставив лишь пепел, осыпающийся на пол. Потом выдыхает такое густое облако дыма, что на мгновение скрывается в нем почти целиком, как солдат в дымовой завесе.
– Так и поступили. Кельбас написал записку, а мать отнесла ее в дом и просунула в замочную скважину. Потом завязала малому глаза и убралась подальше. Все жильцы убрались – они жили в бараке, там, где сейчас автостанция. Ну а утром Кельбас проснулся здоровым, как и не было ничего.
Я ожидаю продолжения, но Сталевар молчит. История окончена.
– А вы… а та женщина, она… может, кто-то выяснил, что это все…
Старик качает головой.
– Лично я Кристеров дом с тех пор всегда обходил десятой дорогой. Хотя другие ходили, и вроде как ничего не было. Хотя знаешь, что интересно? Мне уже восьмой десяток пошел, в могиле уже считай что по шею, а так и не встретил никого, кто бы в тот кабинет зашел. А пытались ведь многие. Повыделываться там, бабу впечатлить или просто из любопытства… Но никак, дверь не поддавалась. А окон там нет… Как будто что-то закупорило эту комнату, словно… ну, на карантин посадило, оставив только крошечную щелочку.
Но в игры там и дальше мальчишки играли. Судя по этому вот дятлу, до сих пор играют. И я после случая с Кельбасом только раз слышал о каком-то баклане, который снова там что-то подхватил… Только женщины той в городе уже не было, померла. И никто ему не подсказал, как быть. Склеил ласты, говорят, за сутки.
Сталевар вдруг зевает, смотрит на руку, ища взглядом несуществующие часы, и говорит:
– Пойду-ка спать. Знаешь, я когда-то мог не спать по три ночи подряд. И на третью еще плясал, и с бабой кувыркался. А теперь…
В его глазах вновь на миг мелькает совсем не стальная боль, а еще страх – страх подступающего конца. Старик поворачивается и направляется в глубь палаты, подволакивая правую ногу.
– Что это было? – говорю я, когда он уже почти доходит до кровати. – Это, там, в кабинете Кристера? Что…
– А я почем знаю? – отвечает Фомич, не оборачиваясь. – Всякую чушь про Кристера говорили. Что он какой-то там чернокнижник или еще что-то в таком духе. Что-то тарахтели про старое кладбище, на котором он дом построил, – да только где в этой стране, под каким домом не кладбище? Треп это все, короче. Но знаешь, та женщина… Она тогда, после случая с Кельбасом, говорила, что это место всегда было плохим. Гиблым. Еще до Кристера, до дома, до всего. Само место. Как будто… Ну, болото здесь или, там, выбросы газа… Природное явление, вот.
– Это место – в смысле, дом со львами?
– Да нет, – качает головой старик. – Весь город.
Рассказ Сталевара не укладывается в сонной голове – буквально не может в ней разместиться, найти себе место среди одубевших от нехватки сна мыслей. Старик гасит свет, и я собираюсь пойти в ординаторскую – заварить кофе и, может быть, немного поспать – когда из палаты паренька выскакивает Наташа.
Мальчишка умирает. Желудочковая тахикардия, пульс на нуле. Никаких воплей мониторов из медицинских сериалов – потому что мониторов у нас никаких и нет. Какая-то древнесоветская рухлядь имеется, загромождая сестринский пост множеством мертвых экранов, тумблеров и кнопок, напоминающих приборную доску звездолета из старого фантастического кино. Но все это вышло из строя еще до того, как я пришел сюда на работу. Так что вместо пафосных визгов современной техники беднягу сопровождает в последний путь лишь жалкое попискивание пульсоксиметра, закрепленного на указательном пальце.
Но я не собираюсь его отпускать. Нет, не сейчас, когда я даже не знаю, что с ним, – и только что
