Другой силуэт появляется в комнате. Этот – вполне человеческий, и очень знакомый. Движется странно, неровно, словно на ощупь. Оказывается около кровати с пациентом. Тянет к ней руки – к лицу, словно пытается что-то с него сорвать… Повязку… Парень сопротивляется, но он слишком слаб… Новоприбывший срывает с него повязку, торопливо завязывает на собственной голове и снова кладет руки на лицо паренька. Тот начинает кричать. Все громче, громче, громче…
Все это похоже на театр смутных теней. Странный полусон-полубред наяву. Такие часто снятся на исходе вторых суток, стоит хоть на миг задремать и попасть в безумное пограничье сна и яви. Гипнотическая восточная мелодия в правом ухе будто настойчиво требует внимания, манит к себе, заполняет весь рассудок, обволакивает и без того сонные, тяжелые и неповоротливые, словно проснувшиеся после зимней спячки, мысли и гонит их обратно в объятия Морфея… Нет, не Морфея – он бог добрых сновидений. Может быть, Гипнос? В этих античных богах даже христианский черт ногу сломит… Или Асклепий? Может, он и покровитель кошмаров, в свободное от медицины время? Вязких, топких, удушливых видений, которые не отпускают, тянут обратно, в темноту, как трясина… Интересно, а греческое божество властно над врачами оттуда?
Меня будит вопль. И прежде чем я опознаю в нем знакомые старухины завывания, мне кажется, что это все еще кричит тот парень – с которого кто-то сорвал повязку, которого кто-то заставил смотреть, заставил увидеть… увидеть…
Врача.
Врача с той стороны.
Но парень не кричит. Он спокойно лежит на кровати. И мне не нужно даже подходить ближе, чтобы понять – он больше никогда не закричит.
Парнишка мертв.
В дверях палаты стоит Сергей Фомич. Он выглядит лет на тридцать моложе. Никаких отеков, морщины почти разгладились. Даже седина, кажется, отступила. Он курит свою зловонную сигарету и смотрит на меня. Клочья дыма порхают по комнате, искрятся в ярком холодном свете потолочных ламп, медленно ползут к вентиляционным решеткам.
– Думаю, я готов досрочно выписаться. Если не возражаете.
Я смотрю на него, ничего не понимая – не только потому, что разум еще не пробудился, но и потому, что не хочу ничего понимать. Но старик сам взглядом указывает мне на паренька.
– Бедолага… Таки не сдержался, посмотрел. Все же любопытство до могилы доводит. А ведь почти, почти…
Сталевар притворно сокрушается, качает головой, а потом уходит, оставив табачную вонь. Но прежде чем отвернуться, снова скалится – и я замечаю клыки там, где им положено быть. И где их еще вчера, как и в последние лет тридцать, не было.
Лишь когда облако дыма почти развеивается, я нахожу в себе силы подойти к пареньку. Его лицо искажено, сведено посмертной судорогой невообразимого ужаса. Остекленевшие глаза широко раскрыты. Над правым – кровоподтек в форме пальца, словно кто-то силой приподнимал парнишке веки, не позволяя зажмуриться.
В остальном он выглядит совершенно здоровым.
Анатолий Уманский
Кровавые мальчики
2004
Иногда мне снится кровавый дождь.
Во сне мне снова шестнадцать, и мы с моими друзьями, Цыганом, Валькой и Мартыном, в чем мать родила стоим посреди бескрайнего зеленого луга под лиловеющим грозовым небом. И младшая сестра Мартына, Таня, тоже здесь, и тоже совершенно нагая. Она кружится в танце под «I Will Survive» Глории Гейнор. Торчащие уши, загадочная улыбка и щетинистый ежик волос, за который мы прозвали ее Стрижкой. Тетя Зина, их мать, стригла ее почти налысо, иначе Таня начинала выдирать себе волосы. Она была, как сейчас бы сказали, «особенная», проще говоря – не дружила с головой.
Из клубящейся грозовой тучи выхлестывает огненная плеть, вспарывая небеса, которые отвечают раскатистым треском. Гром гуляет над лугом, заглушая голос Глории, небо прорывается дождем, а Стрижка начинает кричать.
Тяжелые капли разлетаются вязкими брызгами, собираясь в ручейки и насыщая воздух тяжелым запахом меди.
Потому что дождь идет кровавый.
И некуда укрыться от него в чистом поле, да мы и не пытаемся. Мы протягиваем руки, ловя ртом небесную кровь, смакуя ее медный привкус и позволяя алым струям стекать по нашим обнаженным телам, мы собираем ее в горсти и брызгаемся друг в друга, хохоча в диком восторге.
Кровавые мальчики танцуют под кровавым дождем.
А Стрижка кричит, кричит, кричит…
Этот кошмар преследует меня уже тринадцать лет. С тех пор я успел выучиться, похоронить отца, жениться – а он по-прежнему со мной.
Лелю всегда пугали мои кошмары, особенно когда она забеременела. В постели она ложится ко мне спиной – боится, что я, мечась во сне, нечаянно садану ее в живот.
В то утро крик неожиданно перерос в пронзительную телефонную трель. Я с трудом разлепил глаза.
Шум дождя никуда не делся. За окном брезжил сырой рассвет. Нормальный осенний дождь – дрожащие на стекле капли были чистые, прозрачные.
Недовольно засопев, Леля выпростала руку из-под одеяла и нашарила телефон.
– Да? – сипло сказала она и тут же сунула трубку мне, толкнув меня в спину упругим круглым животом. – Саш, это тебя.
Моя рука дрожала, когда я подносил трубку к уху. Каким-то образом я уже знал, кто звонит.
– Салют, мерзавец, – сказал Цыган.
Родной город встречал меня темнотой и моросью. Размытые огни фонарей ложились на мокрый асфальт дрожащими отсветами. Но меня трясло не от сырости. Сунув руку в карман, я нащупал шокер, заранее приобретенный на случай, если дело примет совсем уж скверный оборот. Пистолет был бы надежнее, да где ж его достанешь в нашу эпоху стабильности?
Кафе возле станции, где назначил встречу Цыган, представляло собой невесть как уцелевший уголок девяностых с липкими белыми столиками и допотопной холодильной витриной. Увы, ее надсадное гудение не могло заглушить голоса Кати Лель, завывавшей, как кошка в течку. Оставалось только надеяться, что здешняя стряпня получше музыки. Кроме меня и полусонной официантки, в кафе не было ни души.
Сидя у окна, я ковырял вилкой в тарелке, когда за мой столик тяжело опустился Цыган.
В нем мало осталось от Марата Михайчака, разбитного паренька с шапкой смоляных волос и шебутным блеском в глазах, с которым мы росли в одном дворе. Один глаз сохранил блеск, теперь скорее лихорадочный, другой был подернут бельмом и пересечен наискось багровым шрамом, а волосы липли к землистому черепу жидкими мышастыми
