– А больше он ничего примечательного не говорил? – спросил Девен, в азарте подавшись вперед и упершись локтями в колени. – Не о видении, о чем угодно – о Суспирии, о проклятиях, о Халцедоновом Чертоге… Не мог же он бредить вовсе без всякого смысла! Определенной, собственной логики держатся даже умалишенные.
Обычные умалишенные – возможно, но Тиресий?.. Однако исполненный терпения взгляд Девена помог Луне собраться с мыслями. Когда еще провидец говорил с ней о прошлом?
В тот день, когда велел ей отыскать себя самого.
– Однажды, еще до того, как я отправилась ко двору Елизаветы, он вспомнил свое имя, – припоминая тот давний разговор, пробормотала Луна. – И велел мне найти Фрэнсиса Мерримэна. Лишь много позже я поняла, что это он и есть, только сам о том позабыл.
Многие месяцы они вот так, вместе, не решали головоломок, не складывали кусочков изображения в единое целое, да к тому же на сей раз Луна была с ним заодно…
– Что ж, начнем отсюда, – сказал Девен. – Он просил вас найти его. А когда вам это удалось…
Девен ни разу не видел Фрэнсиса, и ему Луна могла рассказать то, в чем ей не хватило духу признаться сестрам Медовар, любившим безумного провидца всем сердцем.
– Тут он и умер. Из-за меня. Это я его вынудила… он боялся говорить, но я не позволила бы ему промолчать. Думала, отыщу его, и это поможет укрепить мое положение при Халцедоновом Дворе.
Между тем все обернулось иначе, и эти воспоминания оставляли горький привкус на языке.
– Одним словом, я потребовала от него рассказать все, что знает. Это его и сгубило.
Казалось, синь серьезных, внимательных глаз Девена притягивает взгляд, точно магнитный камень – железо.
– Но разве вы допрашивали его с пристрастием? Поднимали на дыбу? – негромко, мягко возразил он. – Разумеется, нет. Самое большее – не позволили сбежать. Выходит, если вы чего-нибудь не утаиваете, заговорил он по собственной воле.
Нет, плакать она не станет.
Невероятным усилием воли Луна отвернулась и уставилась в складки льняной драпировки на стене.
Девен дал ей время совладать с чувствами и снова заговорил:
– Вернемся к моменту, когда он велел отыскать его. Что именно он сказал?
Что именно он сказал… Луна напрягла память. Она размышляла, как вновь добиться благоволения Инвидианы. В ее покои явился Тиресий. Ей удалось пополнить запас бренного хлеба смертных…
– Он говорил о Лайонессе, – вспомнила она. – О легендарном исчезнувшем царстве. Точнее, он смотрел на мой гобелен с изображением Лайонесса и говорил о каких-то ошибках, сделанных после того, как Лайонесс ушел в глубину.
А может, речь шла о чем-то другом? Возможно, о Халцедоновом Чертоге? Перед мысленным взором снова предстал образ провидца – хрупкого, дрожащего, бледного, точно призрак…
– Он не хотел видеть сны. Думал, его видения ему снятся… а потом сказал что-то об остановившемся времени.
Это заставило обоих вздрогнуть, вскинуться и сесть прямо.
– Но для Суспирии так оно и было, – проговорил Девен. Голос его задрожал от старательно сдерживаемого азарта.
Однако этому предшествовало кое-что еще. «Допустим, я нашла этого Фрэнсиса Мерримэна – и что дальше?» – спросила Луна. А ответ прозвучал ясно, вполне разумно, но сам по себе был столь странен…
– «О, станьте же недвижны, звезды неба», – задумчиво пробормотала Луна, припоминая слова провидца.
– Ч… что? – едва не поперхнувшись, переспросил Девен.
Подобной реакции Луна вовсе не ожидала.
– Так он ответил, когда я спросила, что делать дальше. «О, станьте же недвижны, звезды неба…»
– «Чтоб навсегда остановилось время, чтоб никогда не наступала полночь?»
Выражение Девенова лица повергло Луну в немалую растерянность.
– Нет, этих слов он не говорил. Но в следующую же минуту сказал, что время остановилось. А что все это значит?
– Вы, я вижу, в театр не ходите, – едва ли не со смехом отвечал Девен.
– Ну, разве что изредка, – смутилась Луна, сама не зная, почему. – А что? Что это за слова?
– Строка из театральной пьесы.
С этими словами Девен поднялся на ноги, подошел к остывшему камину, коснулся ладонью каминной полки и склонил голову, опустив подбородок едва не к самой груди.
– Тот, кто ее написал… некогда служил Берли, однако он больше поэт, чем шпион. Кузен сэра Фрэнсиса с ним близко дружен, а я встречал его всего раз, за ужином. А вам имя Кристофера Марло ни о чем не говорит? – спросил он, вновь повернувшись к Луне.
Луна наморщила лоб.
– Имя я слышала, но лично его не знаю.
– Как и его творений. Все это – строки из его пьесы «Трагическая история доктора Фауста».
Но Луна только покачала головой: это название ей также ни о чем не говорило.
Девен на миг стиснул зубы.
– В этой пьесе рассказывается о человеке, заключившем договор с дьяволом, – пояснил он.
Луна замерла, устремив на него немигающий взгляд.
– Скажите, – продолжал Девен, – не ведет ли ваш род каких-нибудь дел с Преисподней?
– Двор Чертополоха, что в Шотландии, – не чувствуя собственных губ, точно за нее отвечал кто-то другой, заговорила Луна, – платит им оброк. Приносит жертву каждые семь лет. Смертного, разумеется, не одного из своих. Уж и не знаю, что им была за нужда возлагать на себя такую повинность, но Инвидиана… Суспирия… конечно же, не…
– Не пошла бы на это ни за что? – Голос Девена едва не звенел – от гнева ли, от страха, а может, разом от того и другого. – По вашим же словам, ваш народ не знает средств вернуть ей былую красоту, не сняв проклятия. Однако она проклята до сих пор. Выходит, ей помогла некая иная сила.
И не небесная, дьявольская. Что же она предложила взамен? Очевидно, всю свою былую доброту. А чтобы восполнить пустоту, потянулась к власти, господству, могуществу. И превратила Халцедоновый Двор в крохотный Ад на земле – не зря же Тиресий столь часто называл его Адом.
Что ж, теперь ответ провидца обрел полную ясность.
– Луна и Солнце, – выдохнула Луна. – Мы должны разорвать, расторгнуть ее договор с Преисподней!
Акт пятый
Ах, Фауст!Один лишь час тебе осталось жизни.Он истечет – и будешь ввергнут в ад!О, станьте же недвижны, звезды неба,Чтоб навсегда остановилось время.Чтоб никогда не наступала полночь!Кристофер Марло.«Трагическая история доктора Фауста»[49]Длинная галерея от начала до конца увешана гобеленами, и каждый из них – настоящее чудо, затейливая картина из многоцветных шелков вперемежку с золотой и серебряной нитью. Вышитые на них фигуры словно бы провожают его безжалостными немигающими взорами, а он, спотыкаясь, идет мимо – босой, без дублета, разорванный ворот рубашки распахнут на узкой груди. Губы жестоко, нестерпимо саднят. Вокруг никого, и страданий его никто не видит, но взгляды вышитых глаз давят, сверлят, точно путь лежит сквозь толпу безмолвных, недоброжелательных зрителей.
Внезапно он расправляет плечи и озирается, чтоб крикнуть фигурам на гобеленах: «Оставьте меня!» – но слова так и не покидают его уст.
Картина, привлекшая его внимание,
