— Эмиль многое слышал, хотя его мозг вряд ли мог обработать большинство информации, док, — хмыкнул Филипп. — Так или иначе, эти его «закрытые» участки, — Моррис изобразил в воздухе кавычки, — мне доступны. Тем более, он слышал разговоры от так называемых подружек Адалины, пока ее не было рядом, да и няни сплетничали, перемывая кости хозяйке, думая, что ребенок ничего не понимает. Так вот, — мужчина сделал неопределенный жест, — Адалина, растолстев, стала совсем непривлекательной, и ее отношения с мужем испортились. Более того, она начала переворачивать вверх дном его кабинет, чтобы найти какие-то доказательства, что тот ей изменяет, ей постоянно казалось, что за ней кто-то следит.
Адалрик вскинул брови, начав что-то подозревать, но пока свои мысли не высказывал, однако Филипп, когда посмотрел на него, понял все, потому что подумали они об одном и том же.
— Да, док, — Моррис усмехнулся, — она была больна. То ли это оказалось повреждение мозга после приема наркотиков когда-то, то ли развитие шизофрении. Кажется, так?
— Да, — Адалрик вздохнул, решив вмешаться в монолог Филиппа. — Бред воздействия, отношения, ревности. Я не удивлюсь, если она слышала голоса и разговаривала сама с собой, — Моррис подтвердил догадку, кивнув. — Сейчас уже сложно установить, какое поведение было у матери Эмиля, и какой настоящий диагноз ей можно было установить. Либо органическое повреждение на фоне употребления психотропных, — а по твоим словам она их употребляла, — либо развитие шизофрении, а запустили механизм роды.
— Джозеф заметил изменения в супруге, но направлять ее на лечение в психиатрическую больницу — это навлечь позор на семью, а он тогда уже получил какую-то крупную должность. Он нашел ей психиатра, который назначил лекарства. Разумеется, Адалина их пила нерегулярно. Она все больше и больше времени проводила дома, перестала ухаживать за собой, отстранилась от всего на свете, и на маленького Эмиля едва ли обращала внимание. Время шло, а Адалине становилось все хуже, а Джозеф дома почти не бывал, словно забыв, что у него есть ребенок и жена, нуждающаяся в лечении. Я не могу рассказать, что да как было, док, но Адалина со временем начала отмечать, что Эмиль с каждым годом все больше и больше становился похожим на нее внешне. Что-то перемкнуло в ее мозгах. Она начала кричать на Эмиля, что он украл ее молодость, что он — зловещее предзнаменование, которое пришло в этот мир, чтобы убить ее, поглотить.
— Тогда ты и появился? — глухо спросил Адалрик, у которого начали трястись руки, и он сжал ручку.
— Не сразу, — качнул головой Филипп. — Вы знаете, у Эмиля довольно низкий болевой порог. Он даже пощечину выдержать не способен, настолько ему становится больно. В отличие от меня. Я возник, когда Эмиль умолял, чтобы появился хоть кто-то, способный его спасти. И я пришел в тот момент, как мать, схватив в порыве ярости канцелярский нож, начала полосовать спину мальчика, проводя по коже неглубоко, чтобы сильно не ранить, но оставить следы.
Адалрик шумно втянул воздух в легкие, вскочив с места. Он подошел к окну, сцепив дрожащие руки за спиной. Филипп ни слова больше не произнес. У Адалрика в глазах застыли слезы, стоило ему представить, что психически больная мать могла совершить с ребенком. Филипп же, потерев переносицу, отставил на стол опустевшую кружку.
— Спросите у Эмиля, откуда у него на спине и бедрах шрамы, — хрипло произнес Моррис, стиснув пальцами подлокотники кресла. — Он не помнит, а вот я — да. Адалина систематически била его по закрытым участкам тела, наносила порезы, заставляя сына раздеться догола. Только боль испытывал не Эмиль, а я. Я не мог дать отпор, но мог терпеть, поскольку физическую боль переношу достаточно хорошо. Скрючившись клубочком, я терпел. Помню, как Адалина, глаза которой сверкали какой-то яростью, мне непонятной, почти выплевывая, кричала, что Эмиль будет таким же уродливым, как и она, чтобы он не смел становиться красивым. Но какая-то часть сознания женщины понимала, что нельзя Эмилю показываться избитым перед Джозефом. Она сама заклеивала ему раны и скрывала под мешковатыми одеяниями. Няньки на тот момент уже перестали помогать, будучи уволенными. Адалина угрожала, что убьет сына, если кто-то узнает, если он кому-то расскажет. К счастью, измывалась она не так часто, как ей хотелось бы.
— А Эмиль ведь ходил в школу тогда, разве нет? — ломким голосом пробормотал Адалрик.
— Ходил, но искал любые отмазки, чтобы не показываться без одежды, — пробормотал Филипп, судорожно сглотнув, вспоминая, как сложно ему было придумывать отговорки, дабы учителя не задавали вопросы, отчего ребенок чурается со всеми ходить в школьную душевую после физкультуры. — Постепенно Эмиль начал терять память. Я не хотел, чтобы он помнил болезненные моменты, но не думал, что он начнет забывать абсолютно все, в том числе и меня.
— Вы… Он знал о тебе? — прошептал Адалрик, повернувшись к Филиппу.
— Да, первое время, — дернул плечом Филипп, облизнув пересохшие губы. — Я являлся его выдуманным, как ему казалось, другом, ведь у Эмиля, в силу замкнутого характера, не имелось настоящих друзей. Но так было поначалу, сейчас-то я понимаю, что я на самом деле являюсь живым человеком, — Моррис сощурился, словно ждал каких-то контраргументов от Майера, но их не последовало, ведь переубеждать Филиппа не было никаких возможностей. — А когда Эмилю исполнилось десять лет, в доме Джонсов посреди ночи случился пожар. Адалина и Джозеф погибли, а я спас Эмиля. Вскоре он оказался у социального работника, и Анна забрала Эмиля к себе. Пожар стал последней каплей, после чего мальчишка забыл абсолютно все.
— Почему? — Адалрик вскинул брови.
— Потому что пожар устроила Адалина, а до этого она усыпила своего мужа каким-то снотворным, чтобы тот не помешал. Она и Эмилю хотела дать, но я не стал пить, а она не знала, что сын выплюнул лекарство. К тому времени женщина сошла с ума окончательно, и для меня до сих пор остается секретом, как Джозеф все это время терпел все ее выходки. Вероятно, он жил в собственных иллюзиях, не желая выносить мусор из избы, а приступы агрессии и настоящего психоза у Адалины были не так часты, поэтому он, возможно, надеялся, что все образуется. Вот, почему я сказал, что Эмиль должен был умереть.
— Ты сказал, что «он должен умереть», — поправил Адалрик.
— Он должен пережить все свои воспоминания заново, умереть от них, — поправился
