Я тихо проскользнула в лавку через слуховое окно на чердаке. Часы были повсюду и оглушали с порога механическим кудахтаньем. Как узнать, какие из них сотворены из капель безумной крови, а какие нет? Часы обступали меня и казались злобными карликами, брошенными жестоким хозяином цирка на произвол судьбы. А еще все они показывали разное время. Я схватила первые попавшиеся часы в виде стеклянного цветка и обрушила их о каминную полку. Они рассыпались хрустальными лепестками и брызнули шестеренками. К счастью, двери лавки были массивными, и моя выходка не привлекла внимание дежуривших снаружи стражников. Я глубоко вздохнула, закрыла глаза, прикрыла уши ладонями, чтобы не слышать тиканье, и попыталась сосредоточиться. Но звук бьющегося сердца все равно просачивался в сознание. Этот стук был таким похожим на отсчет секундной стрелки, что мне сделалось страшно. Биение убыстрилось. Мое сердце тоже. Или не мое? Под плотно сомкнутыми веками возник алый сполох. Он бился перед глазами и рассыпался каплями-искрами, пульсируя злобой. Я пошла по комнате, двигаясь вслепую, как будто играла в жмурки с неведомым чудовищем. Частота сполохов усилилась, сердце стучало, как сумасшедшее. Рука наткнулась на обжигающий холод мрамора. Я открыла глаза. Одно хрустальное сердце на двоих в кукольном домике. Какая нелепость! Я стала колотить часы о каминную полку, пока из-под хрустальных обломков не сверкнул рубин. Вернее, то, что от него осталось. Камень был крошечным и сильно изъеденным, словно над ним поработали жуки-древоточцы, но от него исходила такая волна ненависти, что я на мгновение захлебнулась и перестала дышать. А после заставила себя подобрать с пола рубин и сжала в кулаке еще один свой козырь. Игра обещала быть интересной.
Страх казался живым. Лезвие в руках дрожало, а зрение туманилось. Камень лежал передо мной, а я не могла заставить себя сделать разрез. Белая кожа бедра казалась чужой. Страх уже полностью завладел мною, но я продолжала слепо пялиться на камень, держась на одном упрямстве. Я все равно это сделаю. Немеющими пальцами я сжала рукоять кинжала и всадила лезвие себе в бедро. Боли почти не было. Разрез вышел кривым и неглубоким, зато наступило опьянение собственной кровью. Боль всегда была моим спасением, и сейчас я радовалась даже ее слабым отголоскам. Окровавленными руками я схватила ненавистный рубин.
— Теперь все время мира принадлежит мне, ты понял? — прорычала я ему и стала запихивать его в рану.
За этим занятием и застала меня Луиджиа, по обыкновению пришедшая позвать к завтраку. Она застыла, глядя на меня расширившимися от ужаса глаза, потом всплеснула руками и открыла рот.
— Ни звука! — рявкнула я. — Лучше помоги зашить.
Я чувствовала, что теряю сознание от усиливающейся боли. Рубин обжигал, мне казалось, что в рану плеснули кислотой, проедавшей до костей.
— Шей, — прошипела я. — И прекрати реветь.
Но у самой слезы брызнули из глаз, когда неумеха дрожащей рукой воткнула иголку в кожу. Теперь боль уже пульсировала, растекаясь по всему телу от бедра. Казалось, меня сжигают живьем, я горела изнутри и задыхалась в чаду чужой злобы, накопленной веками. И тут пришла еще одна боль, леденящая сознание. Символ в груди. Теперь меня разрывало на части. Каждый шов вырывал из тела куски плоти, чтобы кинуть их в чавкающую пасть времени, а потом пришить заново, обугленными, искореженными, чужими. Чтобы плеснуть в лицо ледяной метелью и утопить в проруби. Чтобы выжечь насквозь легкие и тут же забить в сердце кол. Но среди этого шторма я видела луч света… А потом света стало нестерпимо много, он распадался на мириады чужих разумов, которые что-то шептали и кричали, и мне даже казалось, что я их понимаю, потому что я это они, как часть является единым целым, будучи бесконечностью, ужатой до точки и мгновения…
— Госпожа! Ну очнитесь же!
Лу тормошила меня, орошая слезами. Я открыла глаза, щурясь от яркого света и пытаясь все вспомнить. Буквально мгновение назад казалось, что я все знаю. Абсолютно все. Как будто кто-то дернул меня наверх и показал все, что происходило, происходит и будет происходить в бесконечности возможностей. Но я все забыла. Да разве можно такое упомнить? Это все равно что пытаться всю воду океана удержать в одной капле.
— Слава Единому… — с облегчением выдохнула Лу. — Я уже думала, что вы…
— Сколько я провалялась? — приподнялась я на локте и поморщилась, откинув одеяло.
— Полчаса! Я полчаса не могла привести вас в чувство. Уже думала за лекарем бежать. Что вы с собой сделали!
Боль все еще пульсировала в бедре. Рана выглядела ужасно, криво заштопанная, воспаленная по краям, и до сих пор кровила. Но этой ночью я не могу позволить себе слабость.
— Со мной все хорошо. Не надо никого звать. Иди к себе, Лу, и готовься. Вечером твой первый бал, не забыла?
После ухода девушки я проковыляла к комоду и вытащила из тайника одну из последних склянок грибного эликсира. Хорошо, что я тогда пожадничала и не потратила ее на Кысея, который свалился в постель с сотрясением мозга. И ведь всего слегка приложила балбеса, а какой нежный оказался… Нежный цветочек.
Поспать перед балом не удалось. Едва я проваливалась в болезненную дневную дрему, как в комнату заглядывала Лу, прокрадывалась к кровати, вздыхала, мялась, потом осторожно прикладывала ладонь к моему лбу; я шипела, чтобы дали поспать, и девчонка радостно кивала и успокаивалась, правда, ненадолго. Через час она вновь заглядывала, то принести попить, то промыть рану, то еще что-нибудь придумывала, и все повторялось, как в дурном кошмаре. В конце концов, злая и невыспавшаяся, я наорала на нее и надавала пощечин. Впрочем, все обитатели особняка были на нервах. Шли последние приготовления к балу. Шарлотта расцвела, и я гадала, преобразилась ли она так из-за того, что будет хозяйкой вечера,
