Нащупав шершавую, но всё-таки не отсыревшую еще поверхность двери, я собрался было начать барабанить в нее кулаком, привлекая внимание своих тюремщиков, но от первого же удара створка чуть отошла. За ней клубилась такая тьма, что я не смог разглядеть и первой ступеньки винтовой лестницы, уходящей наверх. Не горело ни одного факела или свечи, не было видно и слышно ни единой живой души. Всё так отчётливо напоминало мой недавний сон, что я даже провел ладонью по лицу, надеясь удостовериться в нереальности происходящего. Всё те же ощущения, никакой разницы. Можно ли её почувствовать, а самое главное, распознать, когда находишься во власти сновидений? Ответа на этот вопрос я не знал. Сны наши, как правило, расплывчаты, поскольку мы находимся всего лишь во власти собственного воображения, не способного нарисовать перед нами сколько либо правдоподобную картину. Всё дело в мелочах. Но в этой непроглядной тьме невозможно было разглядеть даже собственных рук. И страх, вызванный этой неизвестностью, ощущался совершенно реально.
Переборов себя, я сделал первый шаг за дверь, остановившись у порога, будто на границе света и тьмы, а скорее, ночи и непроглядной бездны, где терялись очертания даже собственной личности. Я не мог даже почувствовать здесь движения своих рук и ног, будто тело у меня отняли, и всё, что мне оставалось — полагаться на отдалённые ощущения, также притупленные этой тьмой. Очень медленно, держась за холодные камни стен, я принялся спускаться вниз, поначалу вслушиваясь в каждый шорох, издаваемый собственными шагами. Зрение моё так и не смогло привыкнуть к черноте вокруг, и я всё больше убеждался в нереальности происходящего. Вначале, по моим подсчетам, я спустился на три этажа вниз, и уже должен был очутиться у выхода, подумав, что просто запутался в пространстве. Но когда количество ступеней перевалило уже все мысленные пределы, страх, понемногу отступивший с тех пор, как я оказался за дверью, ледяной змеёй обвился вокруг сердца, сдавив его изо всех сил. В панике я вначале понесся вниз, позабыв про осторожность, а потом, когда осознание опасности такого перемещения вслепую пересилило страх, развернулся и бросился уже наверх. Спустя пару сотен ступеней сердце стало биться так гулко, что мне уже начало казаться, будто оно разорвется, и я умру на месте. Боль была такой сильной, что я уже просто не мог бежать дальше, обессиленно опустившись на ступени злосчастной лестницы, пытаясь хоть немного отдышаться. Пот застил глаза, которые и так ничего не видели, и дрожащими от напряжения пальцами я пытался протереть их, лишь усиливая жжение. Мне стало казаться, будто это не темнота вокруг лишала меня зрения, а я и в самом деле ослеп. Может, все воспоминания этого дня — лишь сон, а Трифон, схватив меня, приказал ослепить и бросить в темницу? Но я не чувствовал боли от прикосновений, никаких повреждений кожи вокруг. Глаза мои смотрят, но не видят. Из-за накатившего на меня ужаса, я никак не мог понять, где сейчас нахожусь. Лестница казалась бесконечным, уходящим в бездну лабиринтом, откуда никогда не найти выхода, единственный путь из которого — смерть.
Когда же мне удалось немного унять дрожь и успокоить судорожно сжимающееся сердце, в голове созрела простая мысль: спускаться гораздо проще, чем подниматься, и я уже просто не осилю весь путь обратно, поскольку ушел слишком далеко. Если это место существует в действительности, рано или поздно путь мой должен где-нибудь закончиться. О том, что мой путь вниз может окончиться тупиком, я старался не думать.
Времени здесь словно не существовало, и я мог отмерять его лишь собственными шагами. Одна ступень, другая. Шестьдесят, шестьсот, три тысячи шестьсот… Я постоянно сбивался и путался в подсчетах, но если принять равным расстояние между ступенями за одну секунду, должно было пройти уже больше десяти часов. Но я не чувствовал голода или жажды, только бесконечную усталость, несмотря на которую идти было легко, словно ноги, налитые свинцовой тяжестью, сами тянули меня вниз.
Затем всё кончилось. Попытавшись шагнуть вниз, я неожиданно уперся в ровную поверхность, потерял равновесие и упал, растянувшись во весь рост и ударившись о каменный пол лицом. Что-то теплое закапало у меня из носа, но боль так и не пришла, сколько я ни ждал, замерев в такой позе. Зато я смог увидеть очертания руки, возникшей прямо перед глазами. Моей руки. Я чуть не заплакал от облегчения, будто слепой старик, внезапно прозревший после целой жизни, проведенной во тьме. Однако здесь не было так светло, здесь просто отсутствовала Тьма. Но когда я поднял голову, чтобы осмотреться, страх с новой силой обрушился на меня, в этот раз буквально парализовывая и вжимая в холодный камень, на котором я лежал.
Я оказался у того самого выхода, к которому так стремился. Но это был не он. Вернее, не совсем он. Всё так же, как обычно: одна дверь ведет в помещение для слуг, одна — наружу, всё небольшое пространство помещения занимают какие-то бочки и мешки. Но вот у стен и рядом с дверью неподвижно замерли тени, почти неразличимые, но очень напоминающие людей. Одни стояли, другие сидели или лежали, вытянувшись посреди прохода, загораживая мне путь к выходу.
Тишина нарушалась только звуком капающей крови, оглушительным в царившем здесь безмолвии. На мгновение мне показалось, будто тени пришли в движение, потревоженные этим звуком, но то была лишь игра воображения. Хотя стоит ли вообще говорить о воображении в месте, подобном этому? В тот момент я не мог направить свои мысли в русло размышления, поскольку первейшей моей задачей было лишь выживание. Теперь же я могу сказать: то было видение Чертогов, которое недоступно при жизни ни одному смертному. Но явленное мне по какой-то неведомой причине.
С трудом поднявшись на ноги, дрожащие от непосильного напряжения, я двинулся к двери, ведущей, как мне казалось, во внутренний двор капитула. Тени, чем ближе я к ним подходил, становились всё более материальными, в них не только проступали человеческие очертания, но даже некоторые черты лица, застывшие в предсмертной маске. Всего на моем пути встретилось шесть призраков, на первый взгляд неразличимых между собой. Переборов страх, я подошел к одному из них так близко, что оставалось только руку протянуть, чтобы коснуться. На меня смотрели два застывших
