Рассудок мой явно помутился, но я не замечал того. Мне было хорошо как никогда, и даже малейшей мысли о делах насущных у меня не возникало. В голове моей крутились какие-то отдельные образы неоднозначных перспектив: вот моя свадьба с девушкой, которую я даже не знаю (почему бы и нет, ведь этот союз только усилит дом Кемман), вот я занимаю высокий пост в ордене, я первый среди инквизиторов…
Эти образы вызывают странное противоречие: отец не так давно хотел, чтобы я принёс присягу Фениксу и, если меня оставит удача, ушел от мирских дел навсегда. Он готов был рискнуть, лишь бы запустить свои когти поглубже в орден. Семья для него превыше всяческих обетов, и потому он не сомневался, что я не отрекусь от неё. Не исключено, что именно после моего провала он заключил сделку с Цикутой, который и поведал ему о том, что покровитель империи если не мёртв, то, как минимум, больше не интересуется делами своего детища, и что клятва отныне не действует. В результате этой сделки я перешел под командование Августина, собравшего под своими знаменами всех недовольных нынешней политикой Великого магистра. В какой-то момент, возможно, отец стал сомневаться в успехе этого предприятия. Возможно, он захотел сделать что-то, что Августину очень не понравилось. Так не понравилось, что он решил убить меня, сделав своё ужасное дело руками своих врагов. Подстроить всё так, чтобы отец, узнав об этом, решился на месть и уже в открытую выступил на стороне мятежного инквизитора. Но ему это не удалось, а я остался жив. Планы снова поменялись. Когда же все, кто прежде был на стороне консерваторов, оказались убиты, Цикута, верно, просто отпустил меня. Он предвидел своё поражение и отослал меня к отцу. Он велел ждать тех, кто будет участвовать в покушении на Великого магистра. Так он рассчитывал, что я буду сидеть и ждать, пока всё не закончится. К капитулу Альбайеда не было приписано ни одного из тех, кого называют рабами ордена, потому как это было запрещено стратегом фемы. Я знал, но совершенно забыл, потому как не ожидал подвоха. Но кто же тогда Сира?
Среди этой мешанины образов будто чья-то невидимая рука протянулась ко мне и указала на разрозненные прежде части мозаики. И я внезапно всё осознал. Но случилось это уже глубокой ночью. Я сам не понял, как прошел целый день, как не мог я вспомнить и чем всё это время занимался. Мне просто было хорошо и спокойно, я, кажется, просто сидел и размышлял, хотя чувство было такое, будто размышляют за меня, показывая мне лишь конечный продукт этого мыслительного процесса. Мне было одновременно нестерпимо жарко, и в то же время холодно: руки и ноги мои вконец одеревенели, и я едва мог их чувствовать. Зато теперь я отчётливо знал, что мне предстоит сделать, и потому, когда дверной замок щелкнул, открываясь, я уже стоял напротив, ожидая гостей.
На пороге стоял Цимбал, как всегда гладко выбритый и блестящий даже в полумраке, царившем здесь. Позади него виднелось еще несколько силуэтов, один из которых лежал на полу, и который, по всей видимости, должен был охранять мой «покой».
— Куда делась эта девка? — вместо приветствия спросил Цимбал.
Он и его люди словно тени бесшумно подхватили тело охранника и внесли его внутрь, закрыв за собой дверь.
— Какая?
— Сира. Она должна была проникнуть в капитул еще вчера ночью и помочь нам.
— Быть может, её обнаружили?
— Сомневаюсь, кир, что мы были бы сейчас живы, если бы так произошло. Нам пришлось потратить лишние несколько часов для того, чтобы выпилить эту сраную решетку, и времени у нас теперь меньше, чем вы рассчитывали.
— Грязную одежду мы поменяли на чистую, — предвидя мой вопрос, уточнил Цимбал, — не хватало еще, чтобы нас вычислили по запаху.
— Сколько с тобой людей?
— Десять. Самые проверенные и опытные, как и договаривались.
— Превосходно.
В тот момент мне казалось, будто за меня говорит кто-то другой, а я лишь наблюдал со стороны. Губы мои одеревенели, но слова, срывающиеся с языка, были на удивление чёткими и спокойными. Наверное, я опять заболел. Невольно притронувшись к ране, я ощутил исходящий от нее жар, но никаких неприятных ощущений не последовало.
— Как рана, кир? — проследив взглядом за моей рукой, как-то даже сочувственно поинтересовался Цимбал.
— Не так страшно, как могло быть.
Во взгляде этого сурового немногословного человека мне на какое-то мгновение удалось прочесть отголоски его мыслей. Ощущение было такое, будто я смог их «увидеть», как если бы представил их перед своим внутренним взором. Ощущение нереальности происходящего усиливалось и внутри начала нарастать паника. Впрочем, при первых же уколах страха жар стал таким нестерпимым и одновременно таким приятным, что вскоре я позабыл обо всем, кроме одной своей цели. Я должен был убить Великого магистра во что бы то ни стало. Но кому должен и зачем? Я совершенно позабыл. Цикута ведь хотел убить меня, использовал в своих целях. Для всех я не более чем пешка на шахматной доске, которую можно разменять на что-то более крупное. Пешка, которой никогда не стать ферзём, по крайней мере, до тех пор, пока на доске еще остаётся достаточно фигур.
Чёрная ненависть поднялась во мне такой волной, что даже дыхание перехватило. Я едва мог удерживать себя, чтобы не броситься вперед, невзирая ни на что, с одним только мечом, зажатым в сведенной судорогой руке.
— Покои магистра находятся на самом верху цитадели, и наш путь к ним, верно, лежит через залы приемов или совета. Само собой, личная гвардия охраняет оба подхода и, вероятно, кто-то дежурит и возле него.
— Я слышал, что эти сукины дети не чета преторианской гвардии, которая только и делает, что задницу императору лижет.
— Точно. Но на нашей стороне будет два неоспоримых преимущества: внезапность и возможность драться в строю. Личная охрана магистра — лучшие мечники ордена, но они нужны для предотвращения покушений, а не для военных действий.
— Будем работать по прежнему плану?
— Нет. Пусть твои парни заблокируют оба входа, я же всё сделаю самостоятельно.
— Изнутри?
— Снаружи. Затем — уходите.
— А как же ты, кир? — нахмурился Цимбал, — тем более, в покоях наверняка будет двое или трое ублюдков.
— Там никого нет. А если и будет, я сам разберусь с ними. За меня можешь не волноваться.
Бывший легионер посмотрел на меня как на сумасшедшего, но ничего не сказал. «Разберусь с ними сам»? Мне ли принадлежат эти слова? Еще совсем недавно я был на грани жизни и смерти от полученной раны, а теперь решился вступить в бой с теми, кто в своей жизни не знал ничего, кроме битвы?
