— Он их пропьет.
— Жаль, если так. Но он в любом случае в запое и, так или иначе, пропивает деньги вашей семьи. Не думаю, что он станет делать это значительно быстрее просто из-за того, что этих денег стало больше.
— Он смог снова любить Ашайту после того, как ты дал ему эти деньги… Нет, я не прав. Я просто очень зол на него и мне очень стыдно, а оттого я говорю плохие вещи. Но он их не пропьет. Возможно, эти деньги поставят его на ноги.
— Хорошо, — кивнул Ивара. А еще через пять минут они дошли до станции. Их процессия была довольно приметной, но у камер хранения не было ни души, и никто не обратил внимания, как чужак вытаскивает что-то из крайней ячейки. Когда сверток уже был у Ивары, между ним и мальчиками произошло краткое совещание. Они решили, что должны идти к Фирхайфу — прежде всего, чтобы покормить Ашайту.
_____Четверть часа спустя Ашайта, Хинта, Тави и Ивара сидели за обеденным столом в доме Фирхайфа. Перед Ашайтой стояла тарелка дымящейся сладкой лапши. В центре стола лежал пыльный сверток из серой ткани. В нем было что-то сложной формы — слишком сложной, чтобы заранее определить, что это за вещь.
Хинта кормил брата. Он и Тави тоже не ели несколько часов, но у них не было аппетита; их единственным желанием было узнать тайну свертка. А Ивара как будто не спешил его развернуть. Казалось, он впал в транс. Он сидел за столом молчаливый, отрешенный, усталый и очень спокойный. Наконец, он медленно протянул руку, провел пальцами по краю ткани, потянул ее, расправил — и та заскользила, разворачиваясь, открывая жадным взглядам мальчиков нечто потрясающей красоты. Ивара не стал раскрывать сверток сразу и до конца, он лишь приоткрыл его. Но этого оказалось достаточно, чтобы они увидели лицо, плечо и согнутую руку.
Сначала Хинта подумал, что перед ними статуэтка. Но потом он обратил внимание на детали, и ему стало ясно, что это маленькое плечо и рука способны двигаться. Однако язык не поворачивался назвать это куклой — скорее, это был настоящий человечек, созданный из металла и волшебства, сбежавший из сказки, почти нереальный даже сейчас, когда он лежал прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки. Это было изделие невероятно тонкой работы: платина и хром — металлы, почти не подверженные воздействию времени; винтики креплений настолько маленькие, что глаз с трудом мог их разглядеть; резьба и монтаж деталей казались столь искусными, что на их фоне меркло мастерство создателя Вечного Компаса. Глаза на одухотворенном лице были закрыты, на веках, собранных из тончайших металлических лепестков, налипла вековая пыль — видимо, Фирхайф не решился ее счистить — но видно было даже крошечные ресницы: линию черных проволочек, микропайкой прикрепленных к краю нижней пластинки.
— Это же… — начал Тави.
— Образ. — Ивара медленно опустил руку, коснулся прекрасного лица, начал стирать и стряхивать с него пыль. Хинта, оцепенев от неуверенности, забыв, что должен кормить Ашайту, наблюдал, как открывается все больше тонкостей этой древней, поистине ювелирной работы. На металлических пластинках когда-то была трехслойная гравировка; под одним узором таился, исподволь проступая, но не нарушая его, другой, узоры вплетались в узоры, словно это лицо являлось фракталом — воплощенным художественно-геометрическим безумием — и последний, наверное, можно было различить лишь под микроскопом. Цветы и листья на маленьких щеках. Какие-то рогатые звери бегут сквозь выгнутую поверхность лба. При этом металл казался гладким, и образ лица не разрушался, а дополнялся от всех этих деталей.
— Альчик!? — тишину решился нарушить только Ашайта. — Ивый, — счастливо добавил он.
Ивара поднял взгляд на малыша.
— Мальчик, — перевел для учителя Хинта. — Красивый.
Ивара улыбнулся, но ничего не ответил.
— Я имел в виду, — сказал Тави, — что это же Аджелика Рахна. Это представитель механического народца. Я ведь прав?
— Да, это может быть он. Хотя, признаюсь, я никогда не представлял его таким. А вы заметили, чем это лицо отличается от всех остальных изображений, которые мы знаем? Не по технике исполнения, а по сути.
Друзья неуверенно переглянулись. Хинта хотел сказать, но Тави его опередил.
— Это не лицо героя? Это просто лицо.
— Это идеальное лицо, — бережно открывая всю голову находки, произнес Ивара. — Оно не изображает ни одного конкретного человека: ни историческую фигуру, ни даже вымышленного персонажа. Оно изображает то, чем должен быть человек, каким вообще должно быть человеческое лицо. Таких вещей не делали нигде, кроме Джидана, и даже там их не делали со времен начала войны трех цивилизаций. Она создана примерно в эпоху, когда строился Экватор. А ее лицо — лицо идеальных пропорций — построено в соответствии с идеей Образа.
— Образ — это ведь какая-то часть космической религии Джидана? — спросил Тави.
— Да, но не всей религии, а скорее, одной ее ветви. Представители этой ветви верили, что прежде звездного ветра был некий лучезарный центр вселенной, и из этого центра вышел Образ — универсальный прото-портрет обитателей всех миров, идея всех тел и лиц. Они считали, что именно благодаря Образу ветер и движение душ могут существовать. Тела и природа обитателей всех миров сходны, у всех есть примерно такое тело, как наше с вами, и примерно такое лицо — как это лицо. Именно поэтому души так легко переходят из одного мира в другой. Для представителей этой религии их ойкумена была больше, чем Лит, да что там — куда больше, чем вся Земля. Они думали, что вся вселенная — одно бытие, место бесконечных путешествий и встреч.
С этими словами он, наконец, раскрыл сверток до конца.
В собранном виде человечек, должно быть, был ростом с полметра, как совсем маленький ребенок. Только вот карапузы обычно бывают пухлыми, с большой головой и неловкими маленькими ручками, а у металлической фигурки были черты взрослого: тонкое лицо, изящное тело, пропорциональные сочетания длины рук, ног, туловища, размер головы.
И он был сломан. Его туловище переламывалось пополам, из разорванного бока торчали обломки внутреннего устройства. Электронные печатные платы тоже состояли из наборных лепестков — это был многоярусный микроскопический город с картой золотых улиц, нихромовых башен и площадей, отделанных кристаллами невиданного зеленого камня.
— Врата, которые я видел в подземном зале, — прошептал Хинта, — они были такие же — из тысячи пластинок, способные меняться, превращаться во все что угодно.
