— Простите, кажется, я тоже устал, — признался вдруг Ивара. — Я же сказал, это лишь призрак гипотезы, а не гипотеза. Интуиция. Как ее объяснить, я еще не знаю. Я просто чувствую, что Аджелика Рахна, вселенная и древо — это одно. Посмотрите, некоторые из изображенных животных словно преклоняются перед древом. Посмотрите на его тело, лицо — насколько включен, вписан в него этот узор! Возможно, у механического народца было подобие своей религии, а вселенная и древо — ключевые образы этой религии…
Тави отложил свой терминал.
— Ивара, — осторожно спросил он, — как ты себя чувствуешь?
— Нормально. Обычно. — От работы тот по-прежнему не отрывался, словно мир вокруг более не существовал, а товарищи, сидящие рядом, были лишь голосами, идущими откуда-то издалека, и он отвечал им, как отвечают по радиосвязи, или даже как отвечают мыслям в собственной голове — ведь на внутренних собеседников человек не смотрит. — Его лицо — это Образ; он одно с ним. Самое странное в нашей работе то, что мы не делаем ничего сложного. Я почти уверен, что интерпретация проста. Все, что связано с ним, связано и друг с другом. Это единый взгляд на мир, на его народ, на историю человечества; одна картина, одна философия. И хотя мы еще не знаем ее, все верования Джидана начинают казаться мне ее призраками, отражениями и спутниками. Для меня Аджелика Рахна — уже не головоломка, наоборот, он единый и единственный ответ на почти все головоломки исторической науки.
Он замолчал, смотря в свой терминал. А они все смотрели на него.
— Кстати, Ивара, — нарушил тишину Фирхайф, — Вы не забыли, что на сегодняшний вечер у Вас назначена вторая встреча с шерифом?
Первая встреча состоялась на следующий день после обнаружения разлома. Тогда строители собирались просто залить фиолетовую жилу смесью из песка и парапластика, но Ивара раскритиковал их план и сказал, что лучше будет накрыть разлом листами металла, уложить поверх мягкие баллоны с водой, а уже на баллоны класть панцирь из песка и пластика. Так он планировал создать над фиолетовым ужасом щит из материалов, наилучшим образом поглощающих энергию.
Слова старика возымели действие: учитель, наконец, оторвался от потока изображений и посмотрел на друзей. Его глаза обычно были светлыми, но сейчас они поразили Хинту своей чернотой — так сильно в них расширился зрачок. Обнаружив, что попал в центр всеобщего внимания, Ивара на мгновение застыл, а потом его улыбка стала чуть более живой.
— Я стал странным, да?
— Ты плохо выглядишь, — сказал Тави. — Весь в испарине.
— Здесь вроде бы жарко. — Это было правдой. Прибор, поддерживающий атмосферу в гараже, был слишком примитивным, и созданный им искусственный климат вонял тяжелой духотой. Но только Ивара покрылся такой испариной. — Сколько у меня времени до шерифа?
— Час.
— Тогда лучше выйти заранее. Киртаса любит, когда все ждут его, и не любит ждать сам. А я хочу, чтобы он уважал меня и делал с разломом все так, как я советую. — Он встал, но вдруг пошатнулся, неловко ухватившись за край верстака.
— Ивара? — с новой тревогой спросил Тави.
— Голова кружится, — медленно опускаясь обратно на свое место, ответил тот. Потемневшие глаза его оставались очень спокойными.
— Вы тут, небось, дольше всех, — вмешался Фирхайф. — Атмосфера здесь не очень, а если гараж хоть немного «течет», то за эти часы можно было и отравиться.
— Это не похоже на отравление.
Тави лучше угадал причину проблемы.
— Когда ты ел в последний раз?
Ивара чуть запрокинул голову назад, лицо его стало абсолютно отсутствующим.
— Вчера? Что-то… не могу вспомнить. Думаю, последние дни выбили меня из колеи. Особенно образ смерти Эдры.
Только теперь, впервые, Хинта до конца увидел и постиг в этом человеке его главную черту. Ивара существовал на пределе физических возможностей, на границе между здоровьем и болезнью, истощением и бодростью, гениальностью и нервным срывом. Его взгляд не отрывался от Аджелика Рахна, и эту вещь он не мог проигнорировать или потерять — едва появившись, она сразу стала его работой, перетянула на себя всю энергию его жизни. Он весь был в ней, терял ради нее самого себя так же, как, очевидно, терял себя всю жизнь.
— Это твоя болезнь? Хару? — спросил Хинта.
Ивара расслабленно откинулся на спинку стула, прикрыл глаза.
— Да. Вот так это и выглядит в худшие дни.
Тави резко сорвался со своего места и вернулся назад с герметичным контейнером с едой, принесенной Фирхайфом.
— Тебе надо поесть. Срочно. Станет лучше.
— Да, конечно. — Ивара осторожно отодвинул от себя человечка, взял из рук Тави бутерброд, откусил, потом посмотрел на мальчиков. — А вы? Хотите?
— Проблема не в том, хотим или не хотим мы, а в том, что ты, очевидно, не хочешь есть уже около тридцати шести часов! — сказал Тави.
— Извини, — попросил Ивара. На мгновение у него сделался ужасно беззащитный вид, какого Хинта никогда не видел, и уж тем более не мог представить. Это был властитель дум — и одновременно несчастный больной, который не мог сосредоточиться на еде.
— Запивай, — посоветовал он. Ивара послушно кивнул.
— Полагаю, всем нам надо поесть, — резонно заметил Фирхайф. — Ивара — крайний случай, но и вы двое, молодежь, выглядите бледно.
Потом они ели и шутили. Ивара все делал правильно — клал в рот, жевал, глотал — но явно не думал о том, что делает. Несмотря на благое намерение прийти пораньше, он все-таки опоздал на встречу с Киртасой. Впрочем, негативных последствий это не принесло, и еще через несколько дней разлом был до конца накрыт саркофагом в полном соответствии с его планом. А в следующие дни Тави взял Ивару под патронаж. Он заходил к тому в квартиру утром и вечером — проверял, все ли в порядке, помогал убираться по дому, заставлял пить и есть. Ивара слушался его и всех остальных с невероятной детской покорностью. Теперь Хинта и Тави стали равны: они оба должны были заботиться о слабых и любимых ими людях.
