— Можем ли мы делать это сейчас? — спросил Ивара. — Имеем ли право?
— А разве любовь отменяет скорбь? Ты — часть меня, я — часть тебя. Мы будем любить друг друга. Просто теперь наша любовь будет пронизана скорбью.
Они сняли комнату. Вечером Ивара плакал на груди Амики, а утром лежал в постели и смотрел, как Амика одевается — серьезный, тот перестал быть юнцом, в нем появилась мужественная красота, даже что-то героическое.
— Что будешь делать теперь? — спросил он.
— Кажется, Джада Ра гибнет.
— Я знаю. И что ты будешь делать теперь?
И тогда, впервые в жизни, Ивара пересказал другому человеку сказку про Аджелика Рахна. Амика выслушал его молча; это было хуже отказа, хуже открытого неверия — это было самопожертвование ради безумия. Школа закончилась. Они поступили в университет. И только тогда, постепенно, Амика начал верить по-настоящему, только тогда признался, что не верил вначале.
— Лучше бы ты сказал раньше, — ответил ему Ивара, — а то на протяжении двух лет у меня было чувство, что ты мне изменяешь.
— Ты же знал, что изменяю, — усмехнулся Амика. — У нас обоих были девушки.
— Изменяй мне с людьми, но не изменяй в мыслях. Только это причиняет боль.
И они снова стали счастливы. Еще четыре года счастья. А потом была последняя ночь.
— Я буду тобой среди них, — обещал Амика. — Я не дам им наделать глупостей, и мы найдем ковчег. Ну а если его нет, то мы найдем другую причину, из-за которой там аномалия.
— Я верю в тебя, — ответил Ивара. И они в последний раз касались друг друга, последний раз занимались любовью: изгиб тела к изгибу тела, жар удовольствия, полная уверенность в другом. Потом остался только голос Амики.
— Приезжай после суда. Если денег не будет, мы все равно сможем еще месяц здесь проработать.
— Может, мне надо было так сделать с самого начала. Ехать с вами, забыть про все, что украл у меня брат.
— Он не украл. Но это уже не важно. Он виноват во многом другом. В том, что видит в тебе врага.
— В нас.
— Приезжай.
А потом не стало и голоса. Ивара помнил, как стоял посреди опустошенного и разгромленного исследовательского лагеря, а в голове билась одна-единственная мысль: «Никогда».
— Никогда больше не увижу их лиц. Не пожму их рук. Никогда больше мы не будем смеяться вместе только нашим шуткам. Никогда больше они не дадут мне своих идей. Никогда больше не поцелую его губ, не увижу его глаз, не почувствую его ласк. Никогда больше не буду счастливым. Никогда не смогу улыбаться. Никогда не найду ковчег. Навсегда останусь один.
Он понял, что говорит вслух, и немного опомнился. Море подкатывало к самым его ногам, звезды сияли в вышине. Река огней уплывала вдаль. Прошло много лет, и он снова мог улыбаться; у него снова были друзья. Временами он становился почти счастливым. Но сломленная душа все еще требовала лишь одного — чтобы Амика стоял рядом, как когда-то.
— Амика, Амика, — шепотом позвал Ивара, — твое имя я реже других произношу вслух — чтобы не заплакать.
Пробирки для сбора воды у него не было. Надо было идти обратно в лагерь. Медленно, словно в суставах у него был песок, он начал взбираться назад, на каменистый берег.
_____Час спустя он отыскал мальчиков у начала косы. Тави и Хинта сидели на плоском валуне, Ашайта дремал на руках у старшего брата. Огни мертвых догорали, толпа тоже поредела. Никакого официального плана последующих мероприятий на этот вечер намечено не было, однако люди не спешили расходиться по своим палаткам — слишком потрясающим было действо, частью которого они стали, слишком сильным оказался катарсис. Многие дали волю чувствам и теперь бродили по берегу, обнимая друг друга, держась за руки.
— Долго, — присматриваясь к взрослому, отметил Хинта.
— Боюсь, я запутался в элементарных вещах, — отозвался Ивара. — День на ногах. Усталость взяла свое.
— Ты в порядке? — спросил Тави.
— Да. Теперь точно — да.
Им пришлось разбудить Ашайту, чтобы пересадить того на Иджи. Потом они зашагали к лагерю.
— Огромный день, — сказал Тави. — Пока тебя не было, мы с Хинтой смотрели на людей. Мы словно бы ощущали их память, ощущали, как они все думают, говорят о прошлом — сотни голосов на частных каналах связи. Я пытался представить, как подобная церемония могла бы выглядеть восемь веков назад, когда скафандры были не нужны, и вспомнил твои слова. Мы жаждем осязать. Но мы отвыкли держать что-то голыми руками, отвыкли видеть лица — вместо этого мы видим дыхательные маски и стекла шлемов, читаем эмоции по глазам и голосу, узнаем знакомых по осанке. Есть вероятность, что прежний мир убил бы нас, переполнив собою наши чувства. Мы бы сошли в нем с ума.
— Нет, — возразил Ивара, — я верю, что все ровно наоборот. Прежний мир вдохнул бы в нас ту жизнь, которой мы сейчас не знаем. Мы бы познали новую молодость, научились пьянеть без отупения и прочих неприятных последствий, вспомнили бы древнее счастье, которое в наши дни так легко ускользает.
Когда они дошли до лагеря, их ожидал последний приятный сюрприз на сегодня: приехал Фирхайф. С собой он привез еще теплую домашнюю стряпню. В прозрачном полумраке палатки они устроили поздний усталый ужин. Мальчики рассказали старику о великом огне.
— Кажется, я много красивого пропустил. Да, так и было, так он и горел в первые годы после возведения мемориала. Но, к счастью, с каждым годом люди меньше помнят своих мертвецов. Иначе жизнь исполнилась бы невыносимой боли… Странное дело, Джифой не поехал на праздник. Его здесь нет. Но
