— Да, это лучше, чем круглый зал, — признал Хинта.
— Самое красивое еще впереди.
Дорожка провела их сквозь чащу, и они вышли в поле — последнее дикое травяное поле на планете Земля. В первое мгновение Хинта и Тави были вынуждены остановиться. Они потрясенно смотрели, как взрослый уходит вперед, свободно раздвигая стебли руками, приминая шагами высокую желтую траву. У Хинты перехватило дыхание — ему показалось, что поле простирается до горизонта. Секунду спустя он понял, что это иллюзия: поле было маленьким — оно уходило вперед всего на несколько десятков метров, а потом обрывалось, упираясь в прозрачную стену купола. Из земли по сторонам от поля, обозначая границы огромного окна, поднимались конструкции стальных опор.
Тави первым решился ступить в траву. Он коснулся стеблей рукой, отвел их в сторону, засмеялся от неожиданной щекотки и несмело двинулся вперед. Хинта пошел следом. Трава пахла, как сухая ткань, как хлеб, как солнечный день, закончившийся тысячу лет назад. Хинта высоко поднимал ноги, стараясь идти след в след — он привык, что растениям нельзя вредить. Тугие завязи, пучки и кочки оказывали сопротивление его ногам, и он очень быстро устал, словно пробирался через снег или через россыпь камней.
Ивара дошел почти до самого края поля — до закрытого стеклом обрыва, под которым лежал город. Там он остановился, оглянулся назад, на неуверенных мальчиков, которые, путаясь в стеблях, шли за ним и несли блюда с едой.
— Смелее. Не бойтесь сломать несколько стеблей. Это поле — шедевр Ливы: жизнеспособный биоценоз. Пока в куполе есть чистый воздух, эта трава будет жить. Здесь уже бегали, играли, лежали. В траву можно падать. Лучше падать спиной вперед. Это очень приятно.
— Это не больно? — спросил Хинта.
— Нет. Трава мягкая и густая, стебли тебя поддержат. Это как падать на поле фрата — подушка между тобой и поверхностью земли. Но здесь это можно делать без скафандра.
Однако никто из них не решился упасть: они лишь тихо опустились в траву, примяли ее руками и коленями, поставили подносы между собой.
— Да, — откидываясь на спину, зачаровано прошептал Тави. Хинта повернул голову и увидел маленький, невзрачный белый цветок какого-то ползучего растения, сумевшего проплести свои веточки между стеблями злаков. Теперь этот цветок был над ухом Тави. А наверху было небо — совсем близко: убери стекло, и вся эта трава, все эти джунгли сгорят, будут убиты ядом.
— Ну, вот и закончилось наше время, — серьезно сказал Ивара. — Я рад, что мы здесь. Рад, что конец нашего времени наступает именно здесь. Теперь мы должны решить, что делаем дальше. Наше решение обозначит конец эпохи. Если мы потерпим поражение, это станет лишь концом времени наших собственных жизней. Но если мы победим, это будет концом всей эпохи после Великой Войны, всей эпохи после оттепели, начиная с первого Дня Жизни.
Он сидел, вытянув ноги, упираясь спиной и плечом в стекло купола. Солнечный свет падал на половину его лица, но Ивара почти не щурился, словно он сжился с солнцем, сам стал частью его лучей. В его чертах проступило что-то величественное, какой-то запредельный покой абсолютной решимости. Хинта подумал, что вот теперь он выглядит как победитель, как человек, который четверть часа назад выиграл битву.
А потом Тави тихо запустил руку в карман, достал компас, раскрыл футляр и протянул сверкающую вещь Иваре. Тот молча взял предмет, перевернул, посмотрел на чеканную тыльную сторону золотого корпуса.
— Вы ведь отдали его?
Хинта почувствовал призраков. Они подходили ближе — спускались от солнца, ложились тенями, обдували ветром.
— Это тот самый компас? — спросил Тави.
— Да, но… — На лице Ивары отразилось удивление. Он снова посмотрел на компас, взвесил его на ладони, робко провел пальцами по золотой огранке, потом зачарованно оглянулся вокруг. — Да, это тот самый компас. Но он изменился. Я что-то чувствую; это невозможно описать. Словно эта вещь проснулась. Она никогда не была такой. Мы брали ее в руки, но она молчала. А теперь она говорит.
У Хинты пересохло во рту.
— Твой компас был настоящим компасом Тайрика Ладиджи? Первой репликой?
— Да.
— Мы отдали его, — сказал Тави, — мальчику, которого звали Двана. Он положил компас в одну из дарохранительниц своих погибших родителей. Потом, когда после землетрясения мы были в колумбарии Шарту, мы видели там сотни разрушенных погребений. Но погребения родителей Дваны были целы. Мы предположили, что это компас уберег их. Думаю, тогда он все еще лежал там.
— Да, я помню, — кивнул Ивара, — помню, как вы двое туда зашли.
Призраки подходили все ближе, незримые, неосязаемые, вставая между травинкой и травинкой, превращаясь в сонм; их лица были в переливах стекол и в облаках на небе, их беззвучное пение наполняло мир, согревая его, превращая в обитаемый дом. Хинта чувствовал, как начинает работать какой-то механизм, как энергия летит над красными просторами мертвой Земли, как маленький золотой ковчег на Луне раскрывается подобно цветочному бутону, как Аджелика Рахна в сейфе Ливы поет в ответ компасу, как меняются солнечные лучи.
— Мы не забирали компас, — сказал Тави. — Мы не видели его с тех самых пор, как отдали Дване. А в ночь, когда омары напали на Шарту, Двана умер. Это была странная смерть. Его не убило пулей. Он просто упал и не встал — без раны, без боли.
— А потом компас вернулся? — спросил Ивара. Компас лежал на его ладони; стрелки показывали стороны света. Наступила тишина, только искусственный ветер гулял в последней траве. И призраки шли.
— Да.
— Как?
Хинта посмотрел на Тави.
— Я думаю, что я — фавана таграса, — произнес тот. — У меня есть погребение в колумбарии Литтаплампа. Мы с Хинтой спускались в колумбарий сегодня утром. Компас лежал там — он был единственной вещью в моей дарохранительнице.
Ивара подался вперед, замер. Потом он прикрыл глаза, и несколько мгновений казалось, что он просто греется на солнце, просто слушает музыку, которая идет к нему отовсюду.
— Ну конечно. Слова твоей матери и твое свидетельство о смерти. Фавана таграса — не выжившие, верно? Это люди
