— Вот ты сам и ответил на свой вопрос, — сказал Тави. — Даже дополнил те слова, которыми я все это описал в колумбарии. Я представлял себе очень простую и строгую систему. Я думал, что есть человек, и что у этого человека есть одно запасное тело, предназначенное только ему, и что от морального выбора человека зависит судьба его запасного тела. Но в твоих словах я услышал другое. Эмбрионы не индивидуальны. Это звучит более реалистично, потому что даже самая огромная машина не могла бы содержать в себе в виде копий все человечество. Эмбрион обретает индивидуальность, когда освобождается душа. Так получаются и омары, и фавана таграса.
— А твое лицо?
— Соединено с лицом Таливи.
— Вот именно. Все сложнее. Тави, в тебе не одна сущность, а больше.
Тави моргнул.
— В тебе и душа Тави, и душа Таливи. Ты не обычный мальчик, ты был пересотворен словно бы специально для того, чтобы однажды пройти весь путь последних месяцев! Ты думал о нужном, изучал легенды, восхищался героями, хотел бороться, искал справедливости, горел ярче других. А потом ты увидел Ивару — лишь мельком, но с той минуты ты словно бы знал, что нужно делать. С той минуты твоя прежняя жизнь, жизнь изначального Тави, стала разрушаться, исчезать. И вот сейчас ты здесь. Твоей семьи — отца и матери — рядом с тобой нет. Прости, что я это говорю. Но рядом с тобой мы с Иварой, и Аджелика Рахна, и компас, и могущественные люди. Твои слова о том, что ты попадешь в Литтапламп, оказались пророчеством. Твои слова о том, что звездный ветер работает не только между мирами, но и внутри мира, тоже оказались пророчеством, потому что твоя душа проделала этот путь здесь… Машина перерождений дает жизнь, но не занимается просто копированием людей — она иначе побеждает смерть: создает других людей, не случайных, измененных, таких, которые пытаются найти правду, рассказывать правильные истории, совершать благие поступки. Как в барельефах на саркофагах, в одном возрожденном — два образа: душа недавно умершего и душа древнего героя.
— Поэтому о фавана таграса и осталось немало свидетельств, — сказал Ивара. — Почти всегда это были выдающиеся люди — те, кого потом помнили и любили, кем восхищались. И традиция посмертных барельефов, думаю, возникла не сама по себе; изображения на саркофагах отражают природу фавана таграса. В каждом из этих лиц спрятана надежда на воскрешение, на вторую жизнь. И одновременно это надежда на великую праведность умершего, амбиция, что умерший обладал несравненными человеческими достоинствами.
Пока они говорили, Хинта смотрел — на них и на компас, на небо и на траву. Он видел, как призраки играют вокруг, переплетением теней и света ложатся на их лица.
— Я понял, — вдруг произнес он. — Это надежда не на одну вторую жизнь. Это надежда на целый цикл новых жизней. Ведь получается, что если Тави станет героем, то через века он повторится снова и будет соединен с еще одним хорошим человеком или с еще одним невинным ребенком. И так будет происходить раз за разом.
— То есть, возможно, во мне уже больше, — осознал Тави, — больше, чем два?
— Души — это свет вселенной, — напомнил Ивара. — Души связаны с историей, которая началась не в этом мире. Если каждый раз оставлять самое хорошее от каждой души и передавать это дальше, то, в конце концов, возникнут существа, очень похожие на сам Образ. Тави, я думаю, это уже есть в тебе, уже сияет в тебе. Вместе с изначальным Тави и с изначальным Таливи в твоем лице сам Образ: потаенные черты великой прекрасной общности, к которой принадлежат все люди, и Аджелика Рахна вместе с нами.
— А мое лицо похоже на твое, — сказал Тави. — Тогда ты тоже можешь быть фавана таграса.
Хинта несколько опешил от такого поворота. Но он и сам видел это: видел их общность и связь, видел, что призраки не делают различий в своем танце и равно касаются обоих — и мужчины, и мальчика, и не только их лиц, но и рук, и тел, и всего вокруг них.
— Я уже подумал об этом, — сказал Ивара. — Это бы объяснило пропавшие годы моей жизни, объяснило, почему такое количество людей чувствовало, что я умер, почему мой брат так странно присматривался ко мне, и почему в конце, когда он стал терять контроль, он обмолвился о том, что я вернулся из мертвых…
— Да. Поэтому мы с тобой так похожи. Дело не в цвете волос и даже не в чертах лица. Многие люди бывают похожи мелочами. Но мы с тобой похожи этим особым всеобщим светом, который примешался к собственному свету наших душ.
— Это лестно звучит, — скептически ответил Ивара, — но где мое погребение, мое свидетельство о смерти? В какого из героев я преображен? — Он развел руками. — Давайте не будем говорить обо мне как о фавана таграса, потому что этому нет — по крайней мере, пока — доказательств. И вся моя схожесть с Тави, которую замечали столь многие люди, может объясняться иначе. Давайте обсудим другие вещи: по возможности, достроим картину мира.
— Хорошо, — согласился Тави.
— Чего-то я все-таки не понимаю, — сказал Хинта. — Мы говорим, что есть машина, которая обеспечивает переселение душ…
— Нет, — поправил его Ивара. — Переселение душ — закон вселенной, поддерживаемый звездным ветром. Машина лишь поставляет тела, оболочки, дает шанс быстро возродиться людям определенного склада.
— Ладно. Мы сейчас по большей части разобрались с фавана таграса, и я сам ответил на вопрос о том, почему призраки приходят к золотым вещам. Я даже могу понять, почему они приходят к нам с вами — потому что мы теперь причастны. Но каков механизм этого процесса? Почему я вижу их в свете дня — прямо на стеклах, на траве, в ваших лицах? Вы их видите так же?
— Не совсем, — сказал Тави. — Скорее я их слышу — они, как речь Аджелика Рахна, проникают в мой разум.
— А я их чувствую, — сказал Ивара, — но не слишком ясно. Забавно, но для меня это ощущение похоже на работу в аудитории — словно нас здесь не трое, а
