Тави кивнул.
— Я умер и был похоронен. Стоять там, у своего погребения — это было очень странно. Я чувствовал свой прах и кости по ту сторону металла. Я знаю, что это правда. Мы с отцом погибли вместе. Но я воскрес. Мы видели эту же вещь в памяти омара — вторую жизнь. Но ту вторую жизнь получали только очень плохие люди.
— А ты вернулся иначе. Не уродцем, недоношенным в золотой скорлупке, а человеком.
Призраки обступили их — как голограммы, преломленные в стекле, как пар слабого дыхания: прозрачно-светлая армия.
— Ивара, — сказал Хинта, — посмотри на Тави, посмотри внимательно на его лицо. Его барельеф был сделан по образу Таливи Митина. Ты видишь?
Ивара посмотрел на Тави, и Хинта заметил, как выражение глаз учителя меняется: тот узнавал загадку лица Тави, как и сам Хинта недавно узнал ее.
— Ты — образ и подобие своего барельефа?
— Да. Я до сих пор даже не знал, что Хинта тоже это заметил.
— Прости, — сказал Хинта. — Я видел это, это произвело на меня сильнейшее впечатление, но всего было слишком много, и я говорил о другом. А после уже не было времени.
Ивара протянул руку, кончиками пальцев коснулся щеки Тави. Мальчик не вздрогнул, но, наоборот, потянулся навстречу его ладони.
— Это чудо, — с каким-то особенным выражением произнес Ивара.
— Я знаю, — улыбаясь, ответил Тави.
— Мы не стали говорить при Ливе о фавана таграса и о компасе, — добавил Хинта. — Лива отвез нас в колумбарий, но он думал, что мы идем к могиле отца Тави. Он так и не узнал, что произошло.
— Погребение моего отца было рядом с моим, — пояснил Тави. — Теперь мне кажется, что я… что мы с Хинтой неправильно сделали, когда оставили Ливу в неведении. Если бы мы рассказали ему обо всем, он бы, возможно, обрел более прочную надежду на возвращение своего сына. Мне показалось…
— Нет, — покачал головой Ивара. — Вы все сделали наилучшим образом. Вы не должны были ему говорить. Лива слишком сильно страдал. Я не знаю, как бы он поступил, если бы начал верить, что может вернуть одного своего сына, и не менять больше ничего вокруг. А сейчас он многого не знает — и в этом незнании его сила. Надежда, которую он получил, не исходила от людей, от меня и от вас — она была дана ему самим Аджелика Рахна. С этой надеждой, пусть неясной, Лива стал нашим верным союзником. А союз с ним нам необходим. Он последний из моих старых друзей, кто остался мне другом. Но я не знал, могу ли доверять ему по-настоящему. Теперь я знаю, что могу. Любовь к сыну будет держать его с нами. Это трудно — скрывать информацию от тех, кто на твоей стороне, но бывает, что нет другого выбора. Вы двое — молодцы. Признаюсь, я не мог ожидать, что вы так хорошо справитесь без меня. Но у вас все получилось, вы не наделали глупостей, не попали в беду и при этом много успели.
От этой похвалы у Хинты внутри стало тепло. Он ждал таких слов, нуждался в одобрении. А между тем компас по-прежнему был у Ивары в руках, и призраки продолжали приходить, подходить. Они больше не атаковали, не заставляли Хинту терять сознание — они просто останавливались рядом: зрители, свидетели, вестники, просители. Как мальчики ждали суждения Ивары, так и эти фигуры из тени и света — тоже чего-то ждали.
— Спасибо, — сказал Хинта. — Я рад, что мы все сделали как надо. Хотя порой мне казалось, что от меня нет пользы, что я могу только страдать, спать, есть и падать в обмороки — здесь и там.
— Нет, Хинта, — возразил Тави, — ты отлично держался. Ты был великолепен в своей умеренной искренности — например, когда ты напал на «Джиликон Сомос» в самом начале нашей с Ливой первой поездки. Я не знаю, как бы я стал знакомиться с Ливой без тебя.
— Ладно, в таком случае я горд собой. Но ведь я могу задать тот же вопрос, который задавал Лива. Почему мертвые? Что нам обещают эти призраки и их песни? Почему золотые вещи заговорили не своим голосом, не языком машин и программ, но языком смерти? Откуда вокруг все эти сонмы страждущих душ? В чем смысл?
Тави открыл рот, чтобы ответить, но сам Хинта продолжал говорить — что-то прорвалось из него.
— Я их вижу. Я их слышу. Раньше это происходило только рядом с Аджелика Рахна и с компасом — теперь это происходит просто так. Раньше это происходило в темных, закрытых пространствах — теперь это происходит под небом, посреди просторов мира. Духи заполняют вселенную. Я видел лицо Дваны почти так же ясно, как ваши лица. Другие не являлись мне с такой ясностью. Но я различаю среди них Ашайту, я чувствую, как он танцует в самих вещах.
— И я его почувствовал, — сказал Ивара. — В больничном лифте. Когда пели робо-каталки.
— Раз наше время кончилось, значит, у нас должен состояться последний разговор — тот, в котором будут подведены все итоги. Так?
— Последний или почти последний. Я проделал в своей жизни огромную исследовательскую работу. На ее финальном этапе ко мне присоединились вы двое, и вместе мы совершили прорыв, равного которому наука до нас не знала. Потом мы с вами добыли запись из памяти омара. Мы слышали слова кежембер и стали свидетелями пробуждения Аджелика Рахна. Та запись содержала в себе абсолютно все, чего добились мои погибшие друзья. И если были еще вещи, которых нам не хватало, то эти вещи открылись сегодня — во время вашего спуска в колумбарий и позже, в речи моего брата. У нас есть самая полная картина. Осталось только свести ее воедино.
— Тогда, позволь, я начну, — попросил Хинта. — Начну с призраков, потому что они рядом здесь и сейчас. И я хочу их понять.
— Конечно.
— Смерть не окончательна. Посмертие материально. Где-то в Акиджайсе работает огромная машина. В ней развиваются эмбрионы тысяч человеческих тел. Души умерших могут переселяться в эти тела. Я не знаю, со сколькими из людей это происходит; складывается впечатление, что стать омаром куда проще, чем стать фавана таграса… Но дело сейчас не в этом. Призраки, души, духи
