Все вокруг плыло и блестело. Вода растворяла и уносила клейкие нити заживляющего субстрата.
— А кто распределяет волонтеров?
— Никто.
— Что за бардак!
Хинта различал голоса, но не мог понять, кто именно из медиков говорит. Все фигуры казались ему одинаковыми и одинаково зыбкими.
— Очнулся? — спросил кто-то.
— Не знаю, — шевельнул он губами.
— Потерпи. — Последовала короткая боль — кто-то ловким, но резким движением освободил его пострадавшую руку от эластичной повязки. Хинта даже не вздрогнул — не потому, что не боялся боли, а потому, что все его тело по-прежнему было чужим, ватно-онемелым. Потом он ощутил, как руку заново бинтуют: по ладони растеклось ощущение влажного тепла.
— У меня распухла голова, — пробормотал он.
— Тебе кажется. Имя свое помнишь?
— Хинта Фойта.
— Как?
Это была женщина. Он увидел ее лицо. Она склонялась над ним. Ее черты казались неестественно удлиненными, расплывающимися, глаза вылезали из орбит. Она пугающе походила на омара.
— Хинта Фойта, — чуть более отчетливо произнес Хинта. — У меня галлюцинации. Вы все зеленые и не такие.
Кто-то усмехнулся. Женщина потрогала его лоб. Ее рука была восхитительно холодной. Казалось, она дотянулась до него из какой-то другой вселенной.
— Не бойся, все пройдет. Легкий. Мы его записали.
— А Тави? — спросил Хинта. — Тави Руварта?
— Его уже помыли, — ответил другой, мужской голос. — Попадешь с ним в одну палату.
— Хорошо, — без улыбки обрадовался Хинта и закрыл глаза.
_____Ему показалось, что прошло ничтожно мало времени — три мгновения, три удара сердца — но когда он снова открыл глаза, все вокруг уже было другим. Он, одетый в больничную пижаму, распростерся на жестковатой робокаталке. Свет ламп стал голубовато-белым, он отражался в гладких стенах больничного коридора матовыми бликами. Откуда-то издалека доносился шум толпы — как во время собрания гумпрайма.
И еще был тихий голос. Голос терпеливо звал его.
— Хинта, Хинта, ты меня слышишь? Хинта…
Хинта начал поворачивать голову и тут же пожалел об этом — вместе с движением вернулись боль и тошнота. Тем не менее, он посмотрел туда, откуда звучал призыв. В двух метрах от него, у другой стены коридора, лежал на робокаталке какой-то уничтоженный болезнью ребенок. С первого взгляда Хинта смог понять про это существо лишь, что оно его сверстник — даже пол определить было сложно. Волос и бровей у пострадавшего не было, опухшие глаза превратились в узкие слезящиеся щелки, кожа на голове покраснела и бугрилась складками. На мокнущих язвах, придавая им еще более ужасный вид, лежала желто-зеленая мазь.
— Тави? — недоверчиво прошептал Хинта.
— Великолепно выгляжу, да?
Здоровой и чистой осталась лишь нижняя половина его лица — все то, что было закрыто дыхательной маской. Это выглядело очень странно — как будто какой-то кровавый лысый уродец пришил к своей плоти нос и губы прежнего Тави.
— Я, наверное, выгляжу так же.
— Намного хуже. — Покрытые облатками губы Тави изогнулись в слабой усмешке.
— Ты же не видишь себя.
— Не вижу. Но выглядеть хуже, чем ты, просто невозможно.
— А Ивара?
— Он будет через полчаса. Взрослые идут во вторую очередь.
Потом они долго лежали молча. На потолке коридора не хватало половины облицовочной плитки и части ламп. Несколько минут Хинта тупо пытался сообразить, почему это так, а потом до него дошло, что больница точно так же пострадала от землетрясения, как и все остальные сооружения в Шарту.
Он ощущал, что почти совсем ничего не хочет. Как будто он уже умер, исчез, был стерт. Единственным его желанием стал еще больший покой — чтобы тело перестало бунтовать, забылось, лишилось чувств.
— Тошнит, — пожаловался он.
— Пакеты.
— Какие?
— Перевернись на бок.
К борту робокаталки действительно были пристегнуты пакеты. Чтобы сблевать, надо было лишь оттянуть пластиковый край и наклонить голову, что Хинта и сделал, когда пару минут спустя проиграл в битве с нутром.
— Салфетки, — шепотом подсказал Тави. Между их робокаталками проехала третья, тормознула у входа в следующую палату и припарковалась к стене.
— Я слышал цифры, — вспомнил Хинта, — про шестнадцать пострадавших.
— Нет, их намного больше. Больница переполнена. Поэтому мы в коридоре. Слышишь толпу? Это родственники. Но их еще сюда не пускают.
— Плохо для Шарту, — сказал Хинта. Потом они снова долго лежали молча. Где-то вдали посвистывали автоматические двери. Каждый раз, когда раздавался этот звук, шум толпы нарастал, словно это было море с накатывающими волнами.
Хинта уже почти задремал, когда в их коридоре появился Ивара. Проезжая между мальчиками, он вскинул руку в приветственном жесте. Его ладонь выглядела так, будто ее обварили в кипятке, но пальцы были сложены в знак «ан-хи». Тави тихо рассмеялся. Робокаталка Ивары сделала маневр с разворотом и встала у стены своим изголовьем к изголовью каталки Тави. Тави не утерпел и попытался приподняться, чтобы поближе увидеть учителя, однако сил не хватило, и он рухнул лицом в подушку.
— Вы будете с нами? — пробубнил он оттуда.
— Нас распределяют в порядке регистрации. Раз вместе нашли, то и положат в одну палату. Как вы оба?
— Живы, — еле слышно отозвался Хинта.
— А кто-нибудь знает, сколько часов мы были там? — спросил Тави.
— Мне сказали, шесть. Промедли они еще два часа, и мы бы умерли.
Хинта ощутил у себя в горле болезненный комок слез, нестерпимо смешивающийся с чувством тошноты. Долго он лежал так, а потом ему в голову пришла неясная мысль: вот что значит быть спасенным, тем, кто не умер там, где легко было умереть, тем, кто продолжается, кто еще может плакать, смеяться, говорить с друзьями. Кому очень повезло, что его друзья тоже живы. Кому не пришлось ради своего выживания делать какой-нибудь тяжелый, аморальный выбор. Это было так здорово — быть всем этим и просто быть. Маленькое сердце. Это было так здорово, что радость становилась такой же невыносимой, каким обычно бывает горе.
Мысль о том, что все они живы и выздоравливают, подействовала на Хинту, как наркотик-транквилизатор. Он расслабился и снова провалился в забытье.
_____Его разбудило чье-то прикосновение.
— Что? — с полубессознательным недовольством спросил Хинта.
— Капельница, — ответил незнакомый мужской голос. Хинта открыл глаза и увидел молодого медика. — Ты правша?
— Да.
— Тогда
