Хинта послушно подал руку.
— Что с вами, пта?
— То же, что и со всеми вокруг. Неудачно упал после второго толчка. А потом куча вещей упала на меня. — Медик надел ему на руку длинную автоматическую манжету, мгновенно сомкнувшуюся вокруг запястья. По ней побежали ряды голубых и зеленых огоньков, раздался тихий мелодичный сигнал, и Хинта ощутил, как в вену входят разделители — манжета пропускала его кровь через себя, очищая ее от ядов. — Не больно?
— Все в порядке, — прошептал Хинта. Медик закрепил у изголовья каталки бочковидный прибор, протянул от него две трубки, черную и голубую, и соединил их с манжетой. По полупрозрачному пластику побежали новые волны разноцветных огней, трубки беззвучно наполнились темной кровью. Медик тем временем остановился у постели Тави.
— Привет. Правша?
— Амбидекстр. С легким уклоном в левшу.
— Как все сложно, — восхитился медик. Тави получил манжет на правую руку. Когда медик подошел к робокаталке Ивары, тот уже протягивал ему правую руку.
— Здравствуйте, пта. И вы левша?
— Нет, скорее амбидекстр, — потрескавшимся голосом возразил учитель. — Я как он. А на этой руке просто здоровее кожа.
— Он ваш сын?
Тави и Хинта замерли.
— Нет. Просто совпадение. К тому же, Вам стоит знать, что эта особенность не передается по наследству.
Слова Ивары прозвучали как отповедь, и медик смутился.
— Простите.
— Ничего страшного. Делайте свое дело.
Больше они не разговаривали. Хинта с удивлением осознал, что все это время не замечал очередного общего свойства Ивары и Тави. Теперь оно открылось; их сверхъестественное сходство превращалось в закон.
_____Медик еще склонялся над каталкой Ивары, когда в коридор вошла мать Тави. Хинта увидел ее первым. Эрника Руварта была будто специально создана как полная противоположность его собственной матери.
Она была высокой, яркой женщиной с пышной грудью и широкими бедрами. Ее талия являла собой успешный компромисс между грацией и силой. Она шла ровной, целеустремленной походкой: щеки раскраснелись, губы ярко горели, светлые волосы хитроумно уложены и завиты колечками. Ее полускафандр по меркам Шарту был очень дорогим — золото и серебро на обтягивающем комбинезоне из красной кожи. Свой великолепный шлем она несла под рукой. В полупустом, разгромленном больничном коридоре она вся сверкала, как пошлый, неприлично огромный полудрагоценный камень. И было в ней что-то такое — будто она знала, что сверкает. Даже Хинта видел, какой особенно-роскошной женщиной она стремится быть. Он не мог этого не замечать, хотя у него не было никакого взрослого опыта.
Тави еще не видел ее, но все понял по выражению лица Хинты. Он приподнял голову над подушкой, осторожно посмотрел в тот конец коридора, откуда появилась Эрника, и его собственное лицо тоже начало скисать. Приближаясь к их каталкам, она ускорила шаги, почти побежала, а потом резко остановилась. Ее взгляд на мгновение замер на лице Хинты.
— Здравствуйте, Эрника.
Она сразу перевела взгляд на другую каталку.
— Здравствуй, — как бы машинально ответила она, смотря на сына. — Тави… Тави?
Тави искоса глянул на мать.
— Тави, — делая к нему шаг, повторила Эрника. Ее губы задрожали.
— Рад, что ты цела, мама.
Медик закончил подключать капельницу Ивары и теперь в нерешительности смотрел на Эрнику. Он явно хотел попросить ее уйти, но в то же время ценил ее право на двухминутный разговор с сыном.
— Тебе, должно быть, очень больно.
— Уже нет. Только тошнит.
Эрника присела бедром на высокий борт его каталки. Она явно хотела что-то сделать, обнять его, притиснуть к себе, но взгляд Тави ее останавливал.
— Все эти часы, пока тебя не могли найти, я ела себя изнутри. Я так боялась, что потеряю тебя! Ты самое дорогое, что у меня есть. Мы ужасно прожили последние три месяца. Что с нами произошло? Почему я не могу поцеловать тебя, как раньше? — Она-таки поставила свой шлем на край каталки. — Давай вернем все, как было. Я хочу, чтобы мы снова жили душа в душу и чувствовали себя семьей, а не двумя чужими людьми. Потому что мир — жестокое место, и я поняла за эти часы, что может наступить такой момент, когда будет слишком поздно что-то исправлять.
У нее по щеке потекла слеза. Она вытерла ее двумя пальцами.
— Это не с нами произошло, — сказал Тави, — а с тобой.
Медик сделал шаг в направлении Эрники.
— Да, да, — встрепенулась она, — я знаю. Я неправильно тогда поступила. Я больше не буду.
— Не веди себя так, словно ты моя маленькая дочь, а я твой строгий отец. Взрослые люди не поступают просто плохо. Они ведут себя очень сложно… Чего именно ты не собираешься больше делать? Не будешь думать того, что думала две недели назад? Ну, попробуй. Хотя я не верю, что такое возможно.
— Кричать на тебя, ломать твои вещи. Этого я точно делать не буду.
— Ты уже все сломала, мама. А что не сломала ты, сломал я.
Медик, наконец, решился вмешаться.
— Простите, пта. Я не знаю, как Вы сюда прошли. Но давайте Вы вернетесь назад, в холл, к другим родственникам. Вы в скафандре, а здесь не ходят в скафандрах. И Вы явно расстраиваете мальчика. А единственное, что ему сейчас действительно нужно — это процедуры и долгий сон.
— Процедуры? — обернулась к нему Эрника. — Почему мой сын, у которого почти не осталось здоровой кожи, лежит в коридоре на задрипанной робокаталке? И почему он с больной головой лежит там, где шумно? Я прекрасно слышу отсюда холл. Вы и в холле будете бросать умирающих детей?
У Хинты появилось чувство нереальности происходящего, как если бы Эрника несла с собой дурные сны и заполняла ими пространство вокруг себя; все снова сделалось зыбким, вязким, нехорошим, как в те минуты, когда они теряли сознание на развалинах школы.
— Будем ли мы класть больных в холле? Если не останется другого выбора, то будем. За первые пять часов сюда поступило сто пятьдесят человек. Эта больница не может принимать тридцать лежачих в час. Она на это не рассчитана. И если бы у нас оказалось на две сотни пострадавших больше, то мы бы заняли ими и холл. И они бы лежали не только
