Я прищурилась, пытаясь разглядеть с порога заинтересовавший меня предмет.
— Проходи, Дарьюшка!.. — старик подходит ближе, и я совершенно его не боюсь… Уверенным движением я снимаю и вешаю полушубок, ставлю сапоги — надо же, откуда они взялись?! — на полочку для обуви и прохожу вслед за гостеприимным хозяином на кухню.
И теперь я наконец-то ясно вижу то, что лежит посреди стола.
ГЛАВА 39
И в этот миг те самые, глубокие файлы памяти, ключ к которым, казалось, потерян навсегда, наконец, открылись.
И я вспомнила все.
Легкий трепет проник под одежду, когда я, неотрывно глядя на Бориса Тимофеевича, молчаливо села в кресло и поставила перед собой чашку обжигающего боливийского кофе.
— Я вернул тебя ненадолго в те страницы, которые были закрыты для твоей памяти все эти двенадцать лет, — начал он, тоже глядя мне прямо в глаза. — Вернул в один из тех дней, которые ты помимо своей воли и сама того не зная, посвятила моему спасению. Их было много, этих дней…
Я опустила голову. Руки, лежащие на скатерти, предательски дрожали.
А Борис Тимофеевич, отвернувшись к окну, продолжил свое повествование.
— Это как транс, как гипноз… Только сильнее и вернее. У тебя было две жизни, но знала ты только об одной. Прости, что я подверг тебя таким испытаниям… я не мог поступить иначе. И ты уже знаешь, почему. Ты уже на пороге разгадки. И на пороге избавления меня от этого груза, который, как уродливый горб, я носил девятнадцать лет… И до сих пор он еще со мной. Ты ведь все помнишь, Даша?
Произнеся последнюю фразу, пожилой мужчина вновь повернулся ко мне, и меня поразил его взгляд. Да, теперь я помнила, что в течение двенадцати лет, до самого последнего времени, я бывала здесь почти каждый день. Память словно проснулась от двенадцатилетней спячки и стала такой ясной, что казалось странным, что столько времени это теперь такое уверенное знание было столь надежно спрятано от меня. В моей же голове… А управлял файлами и манипулировал мной, как марионеткой, безобидный с виду старичок-антиквар с верхнего этажа.
Я молча смотрела в его напряженное лицо.
— Ты помнишь?.. — повторил он тревожно.
Не говоря ни слова и по-прежнему не отрывая от него глаз, я кивнула.
Он перевел дыхание и продолжил:
— Пьеса, которую ты ищешь — в сборнике под номером четыре. Она называется «Эхо». Над ней есть надпись — «Посвящается Але». К сожалению, я не могу сказать тебе больше, чем мне позволено… Ты же умная, Даша… Я не зря выбрал тебя… Поставил на тебя… Ставки, снова ставки… — лицо его мучительно дернулось. Он судорожно вздохнул, потом закрыл глаза и постоял так несколько мгновений, прислонившись к стене, прежде чем продолжить:
— Они будут всячески мешать тебе. Будут искушать… Не поддавайся и не отступай.
По-прежнему беззвучно сидя в кресле, я дрожала, как промокшая под холодным дождем мышь. И не отвечала ни нет, ни да.
— Билеты тебе нужно отыскать как можно скорее. И… самое главное. Первый тур конкурса состоится через три дня. И ты должна успеть… — он опять судорожно вздохнул. — Но если…
Я вдруг увидела, что лицо его постепенно мутнеет, белеет, черты искажаются и сливаются… и фигура, истончаясь, на моих глазах становится прозрачной светлой тенью.
Я вскочила в кресла. Чашка с горячим кофе опрокинулась на пол.
— Борис Тимофеевич! — кинулась я к облаку, стремительно теряющему очертания антиквара. — Я ведь и правда уже на самом пороге. Я догадываюсь, что мне нужно сделать, и я сделаю это. Ведь не зря же вы учили меня двенадцать лет?! Я помню каждый ваш урок! Я… — я схватила его за тающую, ускользающую руку.
Но только легкий дым просочился сквозь мои длинные музыкальные пальцы.
— Борис Тимофеевич! — отчаянно закричала я, безуспешно пытаясь удержать призрак в ладони.
Но дым рассеялся, и наступила спокойная тишина. И в этой тишине ходики на стене начали свой отчет последнего отпущенного мне времени.
ГЛАВА 40
Долгие двенадцать лет моей жизни…
Нескончаемые двенадцать лет его жизни…
Из-за тайного порока антиквара Бориса, который привел, в конце концов, к самоубийству молодого гитариста и заточению в «Лабиринте» памяти несчастной Альки, они — наши жизни — переплелись на двенадцать лет.
И порок этот — безудержная страсть к игре. Страсть такой неукротимой силы, когда в слепом азарте не видишь ничего вокруг. Важно только то, что происходит сейчас. Только призрачный, неуловимый выигрыш. И в лихорадочной погоне за ним человек готов пойти на что угодно… Проиграть все и вся, и даже его собственная жизнь в такую минуту не значит ровным счетом ничего. Но жизнь Бориса обитателям «Лабиринта» была не нужна. Им было нужно другое… И в один из таких моментов в руках обезумевшего игрока оказались две чужие судьбы…
На то, чтобы исправить роковую ошибку молодости, протрезвевшим от дурного пристрастия Борисом были положены двенадцать лет жизни. Его и моей.
Но эта дюжина лет не прошла для нас даром. Все эти годы он учил меня искусству игры в подкидного дурака. Учил, как нужно держать карты, чтобы их не разглядел противник, и как вовремя достать из рукава нужную… Как правильно тасовать — быстро, ловко, неуловимо для постороннего взгляда… Как запоминать свои и особенно чужие карты, вычислять комбинации, угадывать ход своего соперника, держа в уме все прошлые ходы, знать наперед его логику и обращать в свою пользу любой его просчет…
Я оказалась талантливой ученицей. Схватывала на лету все указания и замечания.
И очень скоро начала обыгрывать своего учителя.
В итоге он воспитал во мне настоящего мастера, и теперь я владею искусством игры в дурака в совершенстве.
И вот, наконец, пришел мой черед предъявить свое мастерство тем, кто знает в этом толк.
Уверенной рукой я набрала номер госпожи секретаря.
— Добрый день, — ответили оттуда.
— Я по поводу закрытия пари.
Пауза.
— Кафе «Лабиринт»… — голос неожиданно дрогнул, уверенность пропала, и эти два слова как-то нелепо слепились друг с другом.
Но женщина-секретарь, разумеется, поняла, о чем идет речь.
— Чье пари вы хотели бы закрыть? — ровно, без всяких переливов и вибраций, задал вопрос ее высокий голос.
Мое тело под халатом отчего-то прошиб разряд дрожи. Горло внезапно стало сухим, и, прежде чем назвать имя, мне пришлось потянуться к столу за стаканом с минералкой и сделать пару торопливых глотков.
— Бориса Залевского… — пробормотала я, запинаясь. И в этот миг холодная тьма заполнила сердце без остатка.
На том конце провода опять, как в прошлый раз, послышалось стрекотание и перелистывание страниц журнала. Создалось такое впечатление, что там происходит обычная рутинная работа типового учреждения.
Но это ровное стрекотание ничуть не добавило мне уверенности и спокойствия.
— Борис Тимофеевич Залевский, — повторил голос через
