– Ого! Шурик, это же… Подожди, – корреспондент вскочил, отбежал несколько шагов и с удивлением уставился на дерево, рядом с которым оклемавшийся Интеллигент виновато загребал землёй дымящуюся лужицу.
– Вот так-то, – Борис подошёл к небольшому бугорку подсохшей земли, – как идея, что тебя только что стошнило на могилу?
…Бортовский осоловело и недоверчиво осматривал берёзу.
– С той стороны почти вся кора содрана, – суетился, показывая Балагур. – А если издали посмотреть, то топор – перекладина креста. Видишь? Обычно рубят вдоль ствола и наискосок. А тут высоко и строго перпендикулярно.
Слова медленно доходили до Ивана. Он уловил основное. МОГИЛА. Невысокий холмик под берёзой говорил о её размерах. Это больше походило на неглубокую ямку, чем на могилу. Но топор перекрещивался со стволом берёзы, действительно напоминая знак захоронения, слегка уродливый, неряшливый, но добросовестный.
– Сок ещё капает, – отметил Балагур, проводя ладонью под топором. – Недавно, значит. Пару деньков назад.
– Сфотографировал? – сипнул Иван.
– Первым делом. Что дальше, лейтенант?
– Мальчишка?
– В порядке. Утомился. Спит.
Бортовский принял решение:
– Откапывать будем.
– Надо ли?
– Здесь я приказываю. Ясно? Мне нужно убедиться тут ли академик? Приготовить сапёрные лопатки. Чего мнёшься? Вопросы?
– Лопаты-то… мы на пасеке оставили.
– Что?! – Иван заскрежетал зубами, отцепил от ремня лопату и потряс ей перед лицом толстяка. – А ты это видел?! Мать вашу перемать! Сказано было: экипироваться в полной боевой? Или нет?
– Но мы… думали…
– Не думали вы! У вас и думать нечем! Вместо головы знаешь что? Чем водку жрут, да по бабам бегают! Я вам покажу, засранцы! Я научу приказ выполнять! – Бортовский выхватил топор из берёзы и протянул его корреспонденту. – Вот твоё орудие. Через пятнадцать минут меняюсь с пацаном, потом ты со мной, и так по очереди. Ясно? – и с остервенением вогнал лопату в могильную насыпь.
Балагур надул щёки, выдал «п-пу-ух-ух» и нерешительно принялся отгребать землю лезвием топора:
– И всё-таки нехорошо это. Примета плохая, – и на уничтожающий взгляд Бортовского. – Примета, говорю. А мне что? Я же не отказываюсь. Тем более – академик. Посмертный снимок. Сенсация.
Иван яростно ковырял землю. Рука на траурной повязке, подобно запелёнатой кукле, покачивалась в такт рывкам, заставляя своего хозяина чаще скрежетать зубами и с удвоенной энергией вгрызаться в могилу…
…Вначале было темно. Чернота точила глаза, наваливалась, давила. Затем заструилась разводами, пропуская крохотную точку света. Точка росла, расширялась, превращаясь в маленькое солнце, потом взорвалась мутными всполохами мельканий, словно оборванная киноплёнка. И экран зарябил штрихами и разрывами, через которые постепенно проявилось изображение. Что-то плескалось за бортом лодки. Огромные скользкие рыбины поднимали фонтаны брызг. Вода, попадая на кожу, не была мокрой, а горячей и злой, как укус крапивы. Медведь, вырвавшись из-под воды, вскинул морду и перекусил пополам одну из рыбин. Шурик хотел убежать, слишком страшным был мокрый медведь. Но его огородили железными койками. Сашка лез через них, плакал и хотел домой. Сетка исчезла, и перед ним появился шалаш, из которого выглядывал поджарый зад, обтянутый штанами защитного цвета. Из него калоизвергались полосатые бурундуки и разбегались, озорно подпрыгивая. Шурик рассмеялся, но смех не вырвался наружу, а застрял внутри.
А потом он погнался за бурундуком и провалился в огромный и узкий туннель, а сверху падало массивное лезвие топора. И не было возможности избежать соприкосновения, улизнуть вбок: стены туннеля царапали плечи, жгли щёки. «Кто из нас падает с большей скоростью? – бежали мысли. – Я или топор? Какова его вероятность добраться до меня? Не поймать ли его? Траектория полёта равна топору в вытянутой руке?» Сразу же возникла школьная доска, где учительница физики быстро писала формулы, а затем также быстро стирала их рукой. Шурик не успевал переписать, формулы оставались незавершёнными и рассыпались на отдельные знаки, которые, как магнит, притягивало лезвие топора.
Туннель заканчивался чернотой, которую хочется размазать по лицу. Он трёт глаза и видит камни, вернее – руины какого-то дома, у которого уцелел только обломок стены. У стены стоят грязные, оборванные люди с впалыми, иссушенными телами. Он вроде бы должен пойти к ним, но почему-то не хочет. Пихтовая веточка чадит смолистым дымком и колет руку. Нет, это не веточка, а указка, что бьёт по школьной доске, с которой сыплются недописанные формулы. Да нет же! Это всего лишь дирижерская палочка, но почему-то её конец искрит бенгальскими огоньками. И надо успеть, пока фитиль не сгорел до руки. Он должен успеть сыграть музыку. Взмах, ещё взмах. Гул, треск, щелчки, аплодисменты. Измождённые люди падают, хватаясь за тела и мажа и без того испачканные лоскутки рубашек клюквенным соком. А он продолжает махать искрящейся палочкой, осознавая, что дирижирует самой великой симфонией на свете. Симфонией смерти. А сам он не умрёт. Огонёк уже жжёт пальцы, но боли нет. Потому что он БУДЕТ ЖИТЬ ВЕЧНО! ТЫ ЖЕ ХОЧЕШЬ СТАТЬ БОГАТЫМ? А ДЛЯ ЭТОГО НУЖНА ВЕЧНОСТЬ!
– Уходи! – кричит он кому-то страшному, пахнущему приторным смоляным дымком, и бежит к дому. Запах слабеет, голос пропадает, заблудившись в ветвях. Шура видит дом, не хочет туда, но это единственное спасение от СТРАШНОГО. Запинаясь и путаясь в обломках мебели, поднимая прах истлевших книг, он несётся вверх по лестнице. Падает в темноту. Успокаивается. Если СТРАШНЫЙ подойдёт, то он его из пулемёта! Так хорошо и дремотно в мягкой постели.
Ирина неторопливо сбрасывает с плеч платье. Оно шелестя падает к её ногам тёмным кольцом листопада в ночи. Белая кожа, кажется, светится, потому что комната дышит утром, а он вспоминает, что в ней нет ни ламп, ни свечей. Она подсаживается на кровать, выставив красные, как кнопки звонков, соски, склоняется, перебирая волосы, и приближает алый ротик. Что-то шепчет: губы расходятся буквами Ю и О, тянутся трубочками, пряча и открывая мелкие зубы. Они целуются бешено, страстно, стараясь захватить в плен губы друг друга. Она побеждает, но он в отместку щекочет языком её десна и зубы. Похоже, ей подобное в новинку, и страсть заполоняет, вытеснив кости, мышцы, прочее внутренности, оставив только кипящую кровь.
Они сели. Опустошенная поцелуями, Ира трясет головой, пытаясь прогнать с плеч длинные волосы. Потом вновь приближается, вдавливаясь в Сашку кнопками звонков. Он хочет помочь ей, кладёт ладони на плечи, гладит, скользит к груди… И ужасается – руки оставляют за собой кровавые полосы на теле. Кровь стекает на ноги, бёдра, капает с сосков, подбородка, но она не видит её, просто не желает замечать. Ему хочется крикнуть: «Что ты делаешь? Прекрати! Разве не видишь?!» Но горло выталкивает только хрипы.
Она стонет и проваливается под одеяло, но Сашка тут же откидывает его край и видит ухмыляющееся лицо Спортсмена:
– Шурик, я же тебе говорил – копаться в могилах вредно для здоровья. И вообще, ЖИВИ ВЕЧНО, ШУРА!
