– Хочешь орехов? – ни с того ни с сего спросил Спортсмен и запустил руку в крохотную норку под бревном. Вынул кулак, разжал и высыпал в подставленные ладони горстку кедровых орешков.
– Зачем бурундучков ограбил? – смутилась Маруся.
– Ничего. Ещё насобирают, лоботрясы, – и вновь запустил руку в норку.
– Не надо больше, – попросила девушка. – Они с голода погибнут!
– Как хочешь, – он сделал вид, что рука пустая, а потом неожиданно сыпнул горсть за шиворот.
– Совсем сдурел?! – выгибаясь, фыркнула Маруся. – Доставай теперь!
– С удовольствием, – пообещал Спортсмен и сыпнул ещё горстку спереди.
– Дурак! – девушка начала отбиваться ладошками, но Спортсмен уже расстёгивал на ней куртку:
– Не шуми. Обещал достать, значит достану.
Пользуясь тем, что его руки заняты, она впихнула орехи ему в рот:
– Подавись, извращенец!
Спортсмен распахнул куртку, влез ладонями под кофту, по пальцам покатились орешки, он не ловил их, а двигался дальше, загребая ткань большими пальцами, обнажая живот, дужки рёбер, грудь. Прильнул к соску и, выталкивая изо рта намусоленные орехи, принялся катать их по груди языком, стремясь уложить точно на сосок, и расщёлкивал там, втягивая при этом в рот плоть, чувствуя, как она набухает и вытягивается.
– Ты меня укусишь, – запрокинув голову и неохотно разлепливая губы, шептала девушка.
– Нет. Только съем, – буркнул Спортсмен и занялся второй грудью.
Кедры стыдливо запахнулись в ветки, какая-то птичка удивленно сзывала подруг. Марусе казалось, что она дышит лесом, втягивает в себя таёжный густой и чистый воздух. Он обволакивает её, холодит изнутри и снаружи, сжимая оболочку, делая её тоньше и чувствительней…
Хотя Молчун отошёл достаточно далеко, до него громко и отчетливо доносились вскрики, о происхождении которых гадать не стоило. Он не завидовал, а просто желал счастья этим двоим. Но всё-таки горечь сожаления не давала успокоиться. В его объятиях не будет кричать ни одна девчонка. Как глупо и смешно идти вдоль поваленного дерева и думать о своей импотенции, причем ещё пытаться отыграть у судьбы право на надежду, утешая себя мыслью, что в десяти случаях из ста у него ещё может что-то получиться. У него. А у неё? Не конкретной Маруси, Лены, Нины, а у некой абстрактной ЕЁ, Женщины. Удовольствие для одного – всего лишь уподобление животному, похотливое сходство. Как ни крути. Удовольствие от доставляемого удовольствия – вот и грань любви.
Каких-то несчастных 10 %! Если с каждым годом убирать по одному, может хватить на десять лет. А если по 2 или, не дай Бог, по 5? Остаётся быть благодарным, что не слепой. Не глухой, не безногий, без протеза… Что, вообще, только ранило, а не убило. Что живёшь на свете. Лучше бы убило! Внезапно стало жаль Нину. Она права. Она женщина. Только почему же волосатая обезьяна, а не какой-нибудь нормальный мужик? Господи, какой нормальный на Нинку позарится?!
Маруся вскрикнула громче прежнего. Нина! Чёрт, он же сегодня видел Нину… и Маруся тоже её видела. А, значит, видела, как та чернеет и распадается по кусочкам, искрясь и дымя. Голова отказывалась от воспоминаний, отзываясь новым толчком боли. Анчол! Старик шорец. Маруся. Он, Молчун. Галлюцинации. Что причина, что следствие? Если вдуматься – полнейший бред. Но он знал, что это не так. Рисуясь перед стариком атеизмом и неверием в экстрасенсорику, в глубине души знал, что боится. Боится себя, своей головы, боится поверить во всю потустороннюю и энергетическую чушь. Потому что – СНЫ…
Он замер. Какое же высокое дерево было! Трухлявое бревно тянулось до бесконечности, пряча крону в практически непроходимом кустарнике. И сколько других, падая, оно погубило! Но дело не в бревне, а в кустарнике. Колючем и жёстком. Он знал, что будет дальше: надо протянуть руки и раздвинуть ветки. Просто раздвинуть ветки. Это несложно. Но только к рукам привязали пудовые гири, ноги обули в каторжные колодки. Липкий, противный пот покатился по вискам, увлажнил подмышки.
Накатило знакомым страхом. Именно знакомство ощущения и порождало страх. Вроде бы это называют дежавю? Когда кажется, что с тобой такое уже когда-то происходило. Врачи называют дежавю болезнью. Но как же тогда СНЫ? Как отбросить простые знания? Два плюс два – Нина и он никогда не любили друг друга. Одиножды один – он и Маруся видели призрака. Сон в руку. Вещий сон. Сновидение. Виденье сна. А можно видеть сон и при этом не спать? Где та пресловутая грань между бытием и небытием? И если предположить, что мир – это долгоиграющая пластинка, то у каждой пластинки есть обратная сторона, где, возможно, тоже звучит своя музыка. «Мы с тобой два берега у одной реки…» Где та река, что течёт между такими берегами? Не она ли зовётся судьбой? Не она ли тащит тебя щепкой по своему руслу? Вышвыривает на берег или топит, как бы ни цеплялся за другие проплывающие предметы. Выползти из безумия к разуму, который, в свою очередь, не гостеприимен, отталкивает, не пускает. Реальность – импотенция. Безумие – 10 %. Мираж и чудо. И почему река у одних до того широка, что всё понятно и просто: чёрное и белое, горькое и сладкое?.. А у других берега настолько близки, что можно прыгать с одного на другой. Не значит ли это, что река здесь более спокойная и мелкая и ей можно управлять?
В детстве под Новый год ему приснился сон, что он – тот самый полый Дед Мороз под елкой, под которого мама прятала подарки. Сон был настолько чётким и оправданным, что помнится до сих пор. И сейчас ещё – нет-нет да и скользнёт ощущение нависающих сверху громадин смолистых лап, увешанных гирляндами и мишурой. Когда ему было четырнадцать – приснилось, что болен: очень плохо, муторно, жарко. Лежит на каком-то неудобном и пыльном ложе в незнакомой комнате, по которой хохоча бегают голые девки, и парни делают друг другу уколы в руку. Прямо перед ним, ссутулившись, сидит его одноклассник Паша с голым торсом, курит. Сигаретный дым щиплет глаза, лезет в ноздри, заставляет задыхаться. Всё. В принципе ничего особенного. Но картина была до предела ясной, чёткой, логичной. И запомнилась из-за всепоглощающего чувства ужаса, испытанного во сне, необоснованного и поэтому ещё более страшного. Ему было 14 лет. Он готовился вступить в комсомол, и мировоззрение тех лет ещё не позволяло знать слово «наркоман». Однако, проснувшись, он зачем-то написал карандашом на обоях дату: «7 мая».
Через год, когда у Пашки был день рождения, они изрядно нагрузились спиртным и познакомились с какими-то девчонками… В том-то и дело, что шприцев не было. Но была «травка». Девушки не бегали голышом, но непристойно выражались и крепко, взасос целовали. Обкурившись, Генка прикорнул на пыльном
