Свалившаяся в яму голова стряхнула земельную налипь. Молчун почувствовал, как холодный пот побежал из подмышек к бёдрам. То, что как бы выпрыгнуло из земли, напугало больше, если бы они выкопали могилу до дна, выгребая расчленённые части тел. Перекошенная агонией серая ладонь с изогнутыми пальцами, с широкими лопатками ногтей, перерастающих в когти. Как будто сам дьявол просил милостыню из преисподней. Торопливо засыпая кисть землёй, Молчун взглянул на Ивана, но тот, занятый своими мыслями, похоже ничего не заметил. Загребая выкопанную землю обратно, стараясь не вдыхать зависшее зловоние, «афганец» пытался определить, что так его испугало. Но увиденное не умещалось в сознании, подвергая сомнению изначальное устройство мира. На руке было десять пальцев. Десять когтистых, потрескавшихся пальцев, росших попарно, как растут из одного корня два древесных ствола. Десять.
…На миг Шурик представил себя суперменом. Ещё бы! Удобно втиснувшийся в руку радиопередатчик, ус антенны того и гляди норовит зацепиться за ветки. Он деловито вышагивал от кедра до рясных ягодных кустов, срывал гроздь, отправлял в рот и шёл обратно, утаптывая высушенные сухожилия репейника, крутил настройку, жал все подряд кнопки и устало повторял:
– Не слышу. Не слышу. Приём.
– Сашка! – звонкий девичий голос раздвинул лесные преграды, но он доносился не из динамика, а так – по воздуху. – Кончай! Иди сюда!
– Хорошо! – крикнул он, и гул тайги донёс его голос по назначению.
Маруся хотела было запихнуть выдернутую до упора антенну, как Шурик, только что прокричавший «Хорошо!», забормотал из переговорного устройства:
– ДО СИХ ПОР СЧИТАЕШЬ, ЧТО САМАЯ УМНАЯ?! ТЫ УМРЁШЬ, ДРЯНЬ! А ВЕДЬ МЫ ПРЕДУПРЕЖДАЛИ!
– Шурик, как слышишь? Приём, – бестолково повторила она.
Радио заскрежетало, закудахтало звуками, отдалённо напоминающими смех:
– ТЫ СПАЛА С МОНСТРОМ, ДЕВОЧКА! КАК ТЕБЕ ЭТА МЫСЛЬ? ТЫ МОЖЕШЬ РОДИТЬ МОНСТРА! МОНСТРА СПОРТСМЕНОВИЧА! СДОХНИ! НЕ ПРАВДА ЛИ ЛУЧШЕ СДОХНУТЬ? ПРИЁМ?
Маруся отбросила рацию, как ядовитую змею, и разрыдалась, встав на колени. Стало трудно глотать, словно вместо воздуха она вдыхала длинную медную цепь, которая, раздвигая горло, просачивалась внутрь – кольцо за кольцом.
– Ты чего? – подошёл сзади Шурик. – Что случилось?
– Когда же это кончится?! Не могу больше! Не хочу!
Сашка озадачено уставился на сгорбленную в плаче спину, содрогающиеся лопатки и сочувственно предложил:
– Давай уйдём?
– Куда?
– Убежим. В посёлок. Потом в город. Пойдём по берегу и доберёмся.
– Я не могу, – девушка, слегка успокоившись, утирала слёзы.
– Почему?
Действительно: почему? Но она не могла уйти. Не могла всё бросить вот так. Как? Чего ждать? Когда само собой отыщется пашкино ружьё? Когда прекратятся пугающие голоса? Они будут преследовать её. Где бы ни была, куда бы ни ушла. А по ночам к её сарайчику будет подходить мёртвый Спортсмен, стучаться и требовать водки и её замуж. Она знала – так будет. Непонятно откуда пришло это знание, но оно было прочным, незыблемым, возлагая на неё какое-то значение и ответственность. Бежать бесполезно. Бессмысленно. Если уходить, то всем вместе. Нельзя оставлять здесь ни Бориса, ни, тем более, Гену. Невидимая связь связала её с этими людьми, обрекла на совместную участь. Но это не голоса, даже не призраки и не убийства. Что-то другое, более прочное… Особенно Молчун. Низкорослый, на вид щуплый, жилистый, конопатый. Что она хочет от этого человека?
Но ещё тогда, когда держала в руке овальную железяку, когда между стволом дерева и опоясавшим его канатом ловко застолбился клин, она уловила нечто, наполняющее уверенностью. И это именно его руки возбудили желание там, на мотоцикле в посёлке. Это он тогда должен был оказаться на сеновале вместо Спортсмена. Это его не хватало в ту ночь. Такой не подведёт и не бросит, не будет хныкать и жаловаться на судьбу, как обычно делали её любовники, чтобы добиться сочувствия. За таким как за каменной стеной. Бросить его сейчас один на один с Командиром? Борис не в счёт, если встанет между ними, будет раздавлен. Да и кто её ждёт? Деньги с собой. А к кубку Спортсмена она всегда успеет или даже вовсе не поедет. Тем более что…
– Там зэки, Саша. Двое. Забыл?
– Мы оружие прихватим. Они не осмелятся. Бежим? Нет ведь никого. Экипаж погиб. Спасать некого. Мы своё отработали. Я жить хочу!
– Эй, где вы там?! – шумел Бортовский, он явно был не в духе. – Тут корреспондентик сюрприз приготовил!
Они вышли к берёзе. Могила, наспех забросанная землей, напоминала кляксу посреди чистого листа. Девственность леса и царство тишины были здесь нарушены надолго, пока кучка земли не зарастёт травой, и ничего больше не будет напоминать о людях, посетивших это место. Похожая могила осталась на пасеке. Могилы – следы. Путь от могилы к могиле. Неужели так и будет дальше? Маруся поёжилась, солнышко сегодня не баловало теплом. Кончилось бабье лето, осень дыхнула холодом в затылок. Промозглая и серая, как могила. Стойкая зелень ещё противилась её приходу, но постепенно сдавалась, впуская в себя желтизну ковыля. Холодный воздух облизывал пальцы, заставляя прятать их в рукава. Не зря-таки захватила вторую кофту. Вспоминая уходящий год, девушка почувствовала его обречённость, сравнимую разве что с обречённостью опадающей листвы и закатом человечества.
Балагур оказался в центре внимания и весьма этим гордился, растолковывая сохранившиеся знаки на бересте, выдавленные свидетелем катастрофы. Чуть ли не приписывая себе его заслуги. Маруся рассматривала небритые лица и вслушивалась, пытаясь представить одинокого радиста, чудом уцелевшего после крушения вертолёта. Он обязательно мог походить на Молчуна. Вот он вылезает из-под обломков, удручённо оглядывается, как быть дальше. Болит подвёрнутая нога, запекается кровь на щеке. Бредёт наугад на запад, предположив, что выйдет к реке, над которой недавно пролетали. Возможно, поглядывает на небо, проверяя: не ищут ли его? Должны искать. Не знает, что метеостанция давно уже сгорела. Что-то случилось. Он не может идти дальше. При падении ушиб ещё и копчик, каждый шаг даётся с трудом, пронзая болью спину и ноги. Он не вышел к реке, вернулся к вертолёту, там его будут искать в первую очередь. Его встречают два трупа. Волоча ноги, пошатываясь, они преследуют – медлительные, но страшно неотвратимые. Каким-то образом ему удаётся прихватить топор и немного еды. Он выбирает поляну, ставит шалаш, лежит, ожидая у боли милости. Ждёт. Ждёт мертвецов. Сутки, вторые. Голодный и больной, перепуганный. Как он не сошёл с ума? Или сошёл?
– Примерно так, – мычит Балагур. – В последнем он пишет… Ага! Вот: «…бол… у… ихл… отле… я». Боль утихла, отлежался. Иначе никак. Чёрт, еле различить! Да и подзабыл слегка… «…ду… дае…» Дудае! Это ещё что? Иду дальше? Почему не пошёл? Если только – «пойду»? Тут всё ясно: ослаб, хочет есть… Ага! «…ашли». Кто его нашёл? «…ят… рева… вари». Твари. Стоят у дерева.
