– Где остальные? – крикнул Иван.
– Тут только что были! Борис!
– Здесь я! – донеслось из леса.
– Куда ты упёрся?
– Ягоду жру! Иди, ещё здесь не вся облетела.
– А проводник где? – уже более спокойно спросил Командир.
– Не знаю, – Молчун, зевая, потянулся, разминая мышцы. – У неё какие-то свои дела в кустах.
– Далеко не расходитесь, – процедил Иван и попытался открыть дверь в кабину.
– Помочь? Чего там? – осведомился Молчун, – подошёл и тоже дёрнул несколько раз. – Прочно засела, лейтенант. – М-да. Шлишли, пришли – от ворот поворот.
Шурик сокрушался:
– Как же попадём, а? Как м-м… золото выносить будем?
– Должно внутри закрыто, – коверкая слова, Иван оценивающе присмотрелся к кабине. – Ну-ка, пацан, залезешь в то окошко?
– Порежусь. Там стёкла торчат.
– А ты аккуратненько. Подсоби!
Они вдвоём подняли Сашку, тот, зацепившись за край разбитого окна со стороны пилота, бурчал:
– Толкайте, толкайте.
Наконец, перевалил корпус в кабину и задёргался, скрежеща автоматом и ногами по обшивке. Потом вполз и тут же высунул кислое лицо.
– Чего там? – осведомился Иван.
– Воняет. Разбито всё.
– Попробуй дверь открыть из грузового. Войди в отсек.
– Не получается, – вновь появился он через какое-то время. – Там вообще дышать нечем. Дрянь всякая под ногами.
– Давай ремень, – призывно махнул Иван. – А ты держи блок! Поможешь.
– Гранаты бы оставил, – посоветовал Молчун, – всё легче.
Бортовский не удостоил ответом, а упрямо полез вверх, поднимаясь по упёршемуся на раскоряку Молчуну, как по лестнице: ногу в подставленные ладони, другую на колено, затем на плечо…
– Что же ты такой слоняра? – пыхтел Молчун, сжимая зубы. – Да не топчись, держу. Сапоги снял бы, что ли? Впрочем нет. Ещё только портянок не нюхал. Долго там?
– Ремень! – потребовал Иван, стоя у него на загривке.
– Нет у меня ремня! – огрызнулся Шурик.
Разразившись потоком брани, Бортовский подал Шурику свёрток с гранатами, автомат и кое-как втиснулся в окно.
…Маруся сжалась за тяжёлыми ящиками в самом конце отсека, прижимая к груди пистолет потной ладошкой. Внутренности вертолёта – тёмные и вонючие – давили на неё, как будто сидишь в брюхе у гигантского млекопитающего. Первое, что она увидела, оказавшись в кабине – разбитые, закопчённые приборы и засохшую плесень на креслах и стенках. Тут же донёсся крик Бортовского. Успеет ли Гена обратно? Когда пытались открыть дверь, она уже на ощупь пробиралась по грузовому отсеку, увязая всё в той же плесени и дрожа от страха и отвращения. Вдруг откроют? А она здесь – здрасте! Когда Шурик лез в кабину, девушка, немного привыкшая к темноте, уже определилась, где легче будет спрятаться. Едва скрылась за ящиками, как тот, матерясь, прошёлся по отсеку, щёлкнул зажигалкой, стараясь понять причину закупорки двери. Ещё ругнулся, потолкал и вернулся обратно. Зачем она здесь? Сама не понимала. Присев на корточки, вдыхая зловоние и утирая выступающий от духоты пот, окунулась в невесёлые мысли. Вот так всегда. Всю жизнь в попе.
Голодные, сухие корки, стибренные со стола из-под носа пьяных родителей, интернатские надругательства, липкая студенческая атмосфера, когда люди становятся похожими на тараканов, такие же пронырливые и вездесущие: шляются по общаге и улицам в поисках удовлетворения примитивных потребностей – жратвы, водки, сигарет и обязательного, неумелого траха. Всё это впиталось в кожу, воняло всеми отбросами мира, подобно тому, как пахнет здесь, в вертолёте. О чём она мечтала? Всего лишь вырваться из липкой паутины «общежитства», стать самостоятельной и независимой. И что получилось? Из интерната в институт, оттуда – в продуваемый ветрами сарайчик. Когда же она выкарабкается из выгребной ямы жизни? Никогда – подсказывало сердце. Её удел – общественный сортир, где микробы ростом с бездомную дворнягу; в курятнике, где вышестоящий капает помётом на сидящих ниже. Но она всегда ведь помнила об этом, не так ли? А теперь – забыла? Что с ней стало за последнюю пару лет? Трудно поверить, но два года одиночества в заиндевевшей от тоски и холода сараюшке сломали в ней то, чего не смогли сломать интернат и студенческая жизнь. Исчез некий стальной стержень внутри, который позволял не гнуться под бременем проблем; сломался и пустил её дальше на автопилоте. Первый удар нанёс по нему из-за угла Асур. Или нет? Кто ударил первым? Да так, что она не может больше выпрямиться. Вращенко? Или бесконечные общаговские прилипалы? Сколько сил отдано борьбе с паутиной и, в конечном итоге, она сидит здесь по уши в какой-то дряни. Попытка вырваться из прошлого, забыть его и разбогатеть свела всё к лени и покорности.
А потом она зарезала бандита. Проткнула насквозь как бабочку для коллекции. Его кровь, отодранная в реке, словно унесла с собой большую часть накопившейся в коже мерзости. Она почувствовала упругое жжение внутри, будто маленький сосредоточенный сварщик прорвался туда и начал неутомимую работу по спаиванию надломленного стержня. Она ненавидела Ивана. Он испугал ещё тогда, когда они со Спортсменом обнаружили его неподалеку от санатория, ободранного и безжизненного. А сейчас лезет в окно кабины и матерится, понукая. Но та Маруся, существовавшая в мире курятника, не смогла пройти мимо, испугавшись, как бы чего не последовало потом. Сейчас же она готова убить Командира, если возникнет такая необходимость, осознавая, что её поступок будет безумием по отношению к реальности. Но не лучше ли быть безумной? Она была сумасбродной Махой и отчасти была этим довольна даже тогда, когда её гнобили воспиталки, потому что считала себя правой и справедливой. Как знать, где жизнь доставляет полную гамму удовольствия существования? В том мире или в этом? И где грань между реальностью и безумием? Она знала: переступить её не так-то просто. Невольно обернёшься, прощаясь с прошедшим, привычным и простым, потому как всего один шаг – и впереди неизвестность, и назад дороги не будет. Возможно, сейчас она и находится на подобной границе, где инстинкты и желания берут вверх над разумом. Может быть, ещё не поздно вернуться?
Поздно! Потому что не сейчас и не здесь она перешагнула границу, разделяющую две реальности – общепризнанную и сумасшествие. И не тогда, когда воткнула нож в ссутуленную спину зэка, и не тогда, когда после смерти Толик превратился в чудовищную размазню из слизи. И даже призраки, напугавшие её до колик в сердце, не ознаменовали конец реального мира. Мёртвая лиса на дороге. Убитая ей, дрыгающая лапками. Именно тогда всё и случилось. Она вошла в другой мир, не подозревая об этом. Настолько же реальный и осязаемый, как и тот, что остался позади. Обернулась! Если бы лиса всё ещё лежала на дороге, она бы вернулась. Вернулась! Могла. И знала это. Но дорога была пустой, лиса
